Александр Шаргородский - Капуччино Страница 9

— Видишь — уже группа! Сколько?

— Пока не сказано, — ответил Виль и продолжил, — «… живущих в Ботсване, с большой радостью узнали о создании Академии…»

— Короче, — сказал Бем, — меня сейчас не интересуют их излияния… Сколько их, этих жен, сколько?

— Подожди, дай дочитать. Все мы по образованию филологи, кончившие университеты в Москве, Ленинграде и Киеве…»

— Филологи! — воскликнул Бем, — с самыми престижными дипломами! А? С чего начинаешь?!

— …«сидим в проклятой Ботсване без работы», — продолжил Виль и почувствовал что-то недоброе, нехорошее.

— Это нас не интересует, — гаркнул Бем, — пусть мужья платят.

— …«сидим в проклятой Ботсване без работы и очень бы хотели преподавать в вашей Академии…» — Виль безучастным голосом начал перечислять подписи: Тоня Воспрякова, Нина Сухова, Катя Кабылина…»

— Постой, — оборвал его Бем, — я что-то не понял: чего они хотят?

— Преподавать… у нас…

— Это-то ясно. А сколько они собираются платить нам за это?

— Это мы им должны будем платить, — объяснил Виль, — «…Вера Попкина, Оля Заяц, Маша Нечипайло… Всего двадцать семь человек». Целый коллектив, как ты мечтал…

— Хрен им в рот, — проревел Бем, — всем двадцати семи!.. Давай другие письма, не спеши, я выберу сам!

Бем выбрал почему-то самое неказистое, без марки, с размытыми дождем чернилами.

— Надо уметь выбирать, — назидательно произнес он, — читай!

Виль открыл.

— «Вот уже три года я сижу без работы, — безнадежно начал он, — да и что делать в Сирии русской жене, преподавателю русского языка…»

— Эта блядь думает, что ей есть что делать у нас! — вскричал Бем, вырвал письмо из рук Виля и резко открыл третье.

— «По образованию я — филолог…», — прочел Виль и заскрежетал зубами.

— Так, все ясно, — Бем разжег камин и первые три письма полетели а него. — Смотри это! Без работы?!

— Без работы, — кивнул Виль, — Мадагаскар.

— Мы что здесь открыли — Академию или бюро по трудоустройству безработных филологов? — прорычал Бем…

В каждом последующем письме были русские жены, таинственные страны, необычные судьбы — и всюду — филологи. Некоторым из них ценой неимоверных усилий удалось вырваться из гарема, иные все еще пребывали в нем — кто восемнадцатой женой, а кто и двадцать шестой. Некоторые были разведены и оставлены без жилья, прямо под палящим солнцем. И всем хотелось преподавать… Камин пылал. В Академии было жарко и душно.

— К чертям собачьим этот дряхлый, загнивающий мир, — кричал Бем, — почитаем-ка письма из страны бурлящей перестройки и шипящей гласности… Вот, пожалуйста: Москва, Московский университет имени Михайлы Ломоносова… Читай!

Виль вскрыл конверт слоновым ножиком.

— «Подонок» — прочел он.

— Как? — переспросил Бем.

— Подонок, — повторил Виль.

— Странное, однако, обращение к президенту.

— «Подонок, изменник и эмигрант, — продолжал читать Виль. — После того, как ты покинул мать-Россию — ты не смеешь касаться своими грязными руками русского языка и его вершину — зеркало русской революции Льва Толстого…»

— Если я правильно понял, — заметил Бем, — это не твой студент. Он, похоже, уже выучил русский…

— Это — завкафедрой древнерусской литературы, — объяснил Виль.

— Вот вам Москва, — вздохнул Бем, — сердце всех народов… Из Ленинграда такого бы не написали…

Минут сорок они искали письмо из Ленинграда и, наконец, нашли. От самого конверта пахло культурой. Петр Первый культурно восседал на благородном коне. Слева, в углу, разместился профиль Пушкина.

— Да, — сказал Бем, — это вам не бывший купеческий город… Культурная столица, колыбель русской поэзии…

— «Старая блядь, — писали из колыбели, — кости тебе переломать! Как ты посмел на бороде зеркала русской революции написать свою подлую фамилию…»

На улице светало. На часах башни старой мэрии пробило пять. Камин догорал. Бем собрал оставшиеся письма и, не раскрывая, бросил в огонь.

— Я нашел путь превращения дерьма в тепло, — сказал он Вилю.

— Не расстраивайся, — успокоил его Виль, — ну, так я не буду ездить из туалета в спальню на «Мерседесе»…

Прибытие под купол правительственной телеграммы с загадочным текстом вызвало ликование.

Ректор сразу влюбился в три слова, выпил грамм сорок водки, пел «Дубинушку», но эти три слова надо было перевести. Начался переполох. Искали знатоков, эрудитов. Два слова с помощью кафедры славянских языков удалось расшифровать. Но третье — сопротивлялось. Его не знал никто. А именно в нем была вся суть, вся соль.

Ректор был уверен, что перестройка коснулась и языка, а значит и этого таинственного слова, он повторял его на разные лады, распевал, читал справа налево — ничего не помогало, и он сел за телеграмму в Москву:

«А, может, не следует пересматривать великий и могучий русский яз…»

И тут раздалось рычание — с «Литературоведом» на повадке появился Бем. Он распахнул свои объятия, облобызал ректора.

— Гаудеамус игитур, — пробасил он, — сумус профессорум! Где коньяк, коллега?

Он развалился в кресле, сунул в пасть «Литературоведу» профессорский рогалик. Ректор расплылся в улыбке — он обожал Бема. Когда-то писатель сделал его героем своего нашумевшего романа — уважаемый профессор, с признаками начинающегося слабоумия и тремя лишними генами, делающий открытия в туалете.

Всего этого ректор не помнил, все это он начисто забыл — он знал только одно — что был главным героем нашумевшего романа.

— Как вы тогда здорово меня описали, — говорил он, наливая коньяк.

— Еще, профессор.

— Как точно!

— До краев, коллега. Не жмотьтесь!

— Прямо попали в точку. Проникли в душу! Отгадали затаенное.

Бем осушил бокал:

— У вас с памятью все так же? — на всякий случай поинтересовался он.

— Да, да! — успокоил ректор, — что за вопрос!

— Тогда я напишу о вас еще один роман.

— Благодарю вас, — ректор был польщен, — только я бы очень хотел, чтобы в нем была отражена моя роль в перестройке.

— Отразим, — упокоил Бем.

— У меня есть название, — скромно вставил ректор.

— Валяйте.

— «Отец».

— Что?

— Отец перестройки. Ведь есть же отец атомной бомбы, водородной. Я — перестройки!

— Сколько у вас сейчас генов? — поинтересовался Бем.

— Как всегда — 48!

— Не 50?

— Нет, нет, зачем мне столько?

— Как отцу…

Глаза ректора озорно загорелись:

— Судите сами. Только вчера телеграфировал: «А соберите-ка чрезвычайный пленум!» и вот, — он протянул газету, — читайте.

— «Открытие чрезвычайного пленума», — прочел Бем.

— Ну, отец или не отец?!.. Ваш роман будет бомбой, почище опенгеймеровской! Вы когда приступаете?

— В четверг, папаша.

— Тогда я вам кое-что расскажу.

И ректор поведал Бему о своих планах — о введении в России плюрализма, о второй партии и в конце обещал ему обеспечить всех советских людей отдельными квартирами.

— Вот, у меня уже готова телеграмма: «А не обеспечить ли к 2000-му году…»

— Отец, — остановил его Бем, — у меня к вам сыновья просьба.

— Что-нибудь по перестройке?

— Отчасти. У меня есть друг.

— Ваш друг — мой друг.

— Вот, вот. И вот наш друг сейчас без работы. Не могли бы вы его взять в ваш Университет?

Ректор замялся.

— Видите ли…

— Невероятно талантливый человек, редких способностей и…

— Вы говорите — талантливый? — лоб ректора наморщился, он насторожился.

Бем мгновенно вспомнил условия Университета.

— Да какое там талантливый, — заторопился он, — так, середняк, посредственность, недалек от дебила.

Упоминание дебила несколько успокоило ректора, складки на лбу разгладились.

— Когда кончил наш Университет? — спросил он.

— Он кончил, но не ваш, другой, почти Гарвард.

— Вы еще скажите Кембридж, Оксфорд! Вы же знаете наши условия!

— Что за вопрос?

— Сколько веков живет в нашем городе?

— Пока немного.

— Ну, примерно? Три?

— Три месяца, — сказал Бем.

— Ясно, — ректор задумался, — бушмен?

— Не совсем, — ответил Бем.

— Ну, хотя бы из Африки?

— Чуть севернее, — заметил Бем.

Ректор развел руками:

— Увы, при всем моем уважении к вам и вашему другу ничего не могу поделать. Не в состоянии нарушить устав. Он должен быть неизвестный, некрупный, 800 лет на наших берегах, выпускник или бушмен. Вы понимаете?!

— Послушайте, профессор, почему такая любовь к бушменам?

— Поддержка третьего мира, коллега.

— Какого мира?!! Они давно уже в ином!

— В смысле?

— Они вымерли, бушмены Калахари.