Рауль Мир-Хайдаров - Велосипедист Страница 9

Оборванный, грязный, голодный, без заказанных сапог и без денег, но счастливый, что уложился в срок, заявился он тогда домой.

Вскоре после открытия Дворца приехал на гастроли в Ташкент ленинградский балет на льду. Балет на льду в Ташкенте — зрелище новое, с билетами творилось что-то невообразимое. Татьяна, с ее связями, билеты достать могла, но Руслан уверил ее, что двери Дворца спорта для него всегда открыты. Так, по крайней мере, заявила ему администрация, когда он доставил к сроку дефектоскоп.

Но билетов он не достал, хотя был и у директора Дворца спорта, и у главного инженера, и у инженеров-наладчиков, в общем, у людей, знавших его. Дай он десятку сверху, слесари или другая мелкая обслуга Дворца тут же принесли бы ему билеты на любой ярус, но Маринюк не хотел в «свой» Дворец ходить с черного хода. Эта равнодушная «забывчивость» так подействовала на Маринюка, что он потерял интерес к своей работе. Татьяна тогда зло обругала Руслана и неделю не разговаривала с ним из-за того, что они не попали на спектакль, и это только усугубило его охлаждение к работе. С тех пор, какая бы интересная программа ни шла, как бы ни уговаривала Татьяна, во Дворец спорта он никогда не ходил. И, переживая обиду, он не жалел о ста сорока рублях, которых никто ему и не подумал вернуть, не вспомнил об угробленном костюме, даже об ушибленной ноге забыл, а всю жизнь помнил, как величайшее унижение, хождение из кабинета в кабинет, где ему отказали в двух билетах.

Новое место работы он выбрал, учитывая все: и транспорт, и столовую, и близость реки Анхор, где можно было купаться в обеденный перерыв все долгое ташкентское лето. Он даже не слишком прогадал в зарплате, а ведь прежняя работа была во много крат труднее, ответственнее и связана с постоянными разъездами. К тому времени Маринюк уже нагляделся на чиновничью работу, где главное — никогда не опаздывать и не выказывать особого рвения, короче, не высовываться, не умничать. Не стал он заводить и новых друзей на работе, общался настолько, насколько требовала служба. Избегал и курилки, где треть дня терлись любители почесать языки, что бросалось в глаза руководству, и его даже стали отмечать за служебное рвение. А все рвение заключалось в том, что он не выходил из кабинета. В просторном кабинете с кондиционером он выбрал себе дальний и неприметный угол, где без риска мог читать книги, писать письма, не торопясь думать и размышлять.

Но многим за подчеркнутым безразличием Маринюка мнилась какая-то тайна. При всем старании ему не удалось сыграть роль человека, случайно затесавшегося в строительство, хотя таких людей вокруг пруд пруди. Какая-то скрытая инженерная интуиция чувствовалась в его редких и едких репликах, в умении одним взглядом ухватить в чертеже или проекте главное. «Профессионал»,— сказал о нем кто-то из молодых.

К нему стали обращаться за советом из других отделов. Он не отказывал никому, и помощь его была дельной, но почему-то второй, третий раз к нему уже не подходили, и разговоры о том, что такой толковый парень, как Руслан, случайно попал к бездельникам в АСУ и что он далеко пойдет, скоро поутихли.

Раньше, возвращаясь из командировок, он подолгу рассказывал Татьяне о своих делах, о друзьях, о монтажниках, работающих на пятидесятиметровой высоте, теперь подобные разговоры иссякли. Через год-полтора встревожившаяся Татьяна несколько раз забегала к нему на службу, посмотреть, чем же занимается ее Руслан. Безделье мужа пугало ее, она просила Руслана вернуться к прежней работе или подыскать другое, мужское занятие. Но Руслан говорил, что наконец-то нашел работу по душе и не намерен больше ничего менять.

В это время и появился у Маринюка велосипед. Тогда еще не наступил повсеместный велосипедный бум, кстати, и позже не затронувший ташкентцев, если не считать подростков, прельстившихся яркими моделями малогабаритных машин.

Покупку велосипеда он, пожалуй, не мог объяснить и себе. Сказать, что такой велосипед он хотел иметь в детстве, было бы неверно: велосипеды его детства, в пятидесятых годах, были несравненно красивее и изящнее: с хромированными ободами и крыльями, с хромированной фарой, стоп-сигналом, звонком и багажником, седлом из настоящей кожи — по внешнему виду они могли тягаться с нынешними дорогими гоночными.

Татьяна, поначалу принявшая велосипед за очередную блажь, терпела, не выговаривала, хотя велосипед, висевший в тесной прихожей, не радовал ее. Она с улыбкой смотрела иногда по утрам в окно, когда он уезжал на работу. На ее взгляд, ничего не могло быть нелепее человека, разъезжающего на велосипеде в костюме и при галстуке. Осенью, когда наступала пора ранних сумерек, она беспокоилась, как он там пробирается сквозь нетерпеливые ряды машин, как пересекает плохо освещенные улицы и переулки. К этому сроку одинокий велосипедист уже примелькался на улицах Ташкента, у одних он вызывал улыбку, у других иронию, у третьих злость.

И первый по-настоящему серьезный конфликт в семье возник из-за велосипеда. Татьяна требовала убрать его из дома, говорила, что устала отвечать знакомым, не ее ли это муж разъезжает по городу, сокрушалась, что над ней потешаются все подруги. Нормальные мужчины, мол, могут помешаться на «жигулях», это понятно каждому, но велосипед… И тут же предложила занять деньги и приобрести машину. Но Руслан, как никогда прежде, был тверд и стоял на своем — велосипед и только… Татьяна даже ушла тогда к родителям и не приходила домой почти месяц, но потом накатила зима, и она вернулась. А по весне все началось сначала. Тогда она и стала называть его «велосипедистом», хотя ее мать и подруги уже давно Руслана иначе и не называли.

Пожалуй, в то время, когда Татьяна убедилась, что велосипед застрял в прихожей надолго, когда она уже не содрогалась от вопроса, как поживает ее «велосипедист», появился у нее поклонник, архитектор Карен Акопович Адалян.

Сейчас, после ухода жены, Маринюк вдруг понял, что обходительный Адалян, который иногда подвозил ее домой, был поначалу как «SOS» Татьяны: «Одумайся, семья в опасности! Посмотри, кроме велосипеда у тебя есть жена, молодая, интересная женщина». Но он в непонятном эгоизме словно не замечал ничего вокруг. Наверное, если бы хоть однажды, даже в шутливой манере, выскажи он свой протест, может, и исчез бы навсегда неожиданно объявившийся архитектор.

В то лето, когда появился Адалян, Татьяну назначили директором Дома моделей, и ей предстояло организовать выставку узбекской моды в Варшаве. И назначение, и поездка в Польшу — все пришлось вдруг, Руслан вынужден был в одиночку ехать отдыхать в Ялту, в санаторий «Морская волна».

Отпуск они всегда проводили вместе, отдыхали неподалеку в местных санаториях с романтическими названиями «Су-кок», «Кумышкан», «Рохат», дважды побывали в Москве и Ленинграде, и эта поездка в Ялту должна была стать их первым совместным путешествием к морю. За много лет семейной жизни впервые в отпуске он был предоставлен самому себе. То ли море и обстоятельства явились тому причиной, то ли женщина настырной оказалась, то ли Руслану вдруг другой жизни вкусить захотелось — случился у него в санатории роман с молодой москвичкой. Санаторный роман — событие не редкое в наше время, чтобы упоминать о нем, но для Маринюка и он не прошел бесследно.

Настенька, двадцатипятилетняя жена полярного летчика, сама выглядела Руслана среди отдыхающих и, как потом призналась, дала слово санаторным подружкам, что непременно закрутит любовь с чернявым ташкентцем.

Как бы там ни было, она понравилась Маринюку, и он ухаживал за ней, как много лет назад за Татьяной. Каждый день после обеда ходил на набережную в цветочный магазин, простаивал за билетами в летний театр на эстрадную программу, дарил трогательные безделушки, водил в ночной бар в «Ореанде», и проводить до аэропорта, до самого Симферополя, не поленился. И потом отвечал на ее письма, как обещал. Даже после какой-то неожиданной премии отправил к Новому году флакон французских духов. Удивительно, но этот скромный флакон духов сыграл в их отношениях странную роль. Получив подарок, Настенька ответила письмом на пяти страницах. Ее восторгу, умилению, благодарности не было предела. Руслану даже неудобно было все это читать. Она писала, что муж, хотя и очень ее любит и, не в пример Маринюку, много зарабатывает, никогда не дарил ей французских духов. Потом еще месяца три в каждом письме упоминались эти духи, так что Маринюк уже со скукой на лице вскрывал ее письма.

Когда, устав от ее назойливых писем, в каком-то ответе мягко высказав мысль, что у него не всякую неделю бывает настроение отвечать на ее частые послания, он получил скорый ответ. Тон этих страниц резко отличался от предыдущих. Она писала, зачем, мол, он ей голову морочил на море целый месяц, цветы и подарки дарил, тратился на рестораны, даже целый пляжный день потерял, провожая в Симферополь. Про французские духи упоминалось раз десять, и выходило, что такой подарок — больше, чем признание, и что нормальные люди не дарят так духов, а если дарят, то только тем, на ком собираются жениться. Писала, что он испортил ей жизнь, она уже чуть не всей Москве объявила, что расходится с мужем, и всем рассказывала и показывала, какие подарки он шлет из Ташкента. А у него, видите ли, нет настроения писать. В общем, кончалось послание тем, что он подлец и негодяй, каких свет не знал.