Абрам Терц - Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля Страница 95

Я стоял перед ним вверх ногами, развесив уши, и кряхтел от удовольствия. Стоять так и слушать его речи было наслаждением. Он казался мне высоким-высоким, запрокинутым куда-то назад, в правый верхний угол, и лишь одно я не совсем понимал: зачем он безумно рискует, балансируя на двух ногах, если гораздо проще и приятнее ходить на руках, которые лучше чувствуют точку опоры? Но, наверное, так надо, думал я, наверное, он жертвует своей жизнью ради нас, простых людей, и ему поневоле приходится держать голову на высоте, чтобы смотреть вперед и озирать горизонт… Но, видно, во мне оставалось какое-то сомнение, или его внушающий аппарат был еще не вполне разработан, потому что я оторвал одну руку от пола и, по старой привычке погрозив ему пальцем, сказал:

– Только ты, Леня, со своей магнетической книжкой не впади в идеализм!

– Что вы, Савелий Кузьмич! – воскликнул он с живостью. – Да я еще раньше, до всякой книжки, пришел к этим выводам, имеющим строгое научное подкрепление. Теперь мне надо только подкрепить этот магнит таким карманным волновиком-усилителем, который бы посылал мою волю и мысли на далекие расстояния…

И Леня начал толковать о взаимодействии энергий, о том, что в нашей природе существует ритмическое колебание всех частиц – начиная от вращения Земного Шара и кончая вращением мозговых полушарий. Об этом писали Дарвин, Жюль Верн и граф Калиостро. Оставалось лишь разыскать математический знаменатель этим ритмам и, собрав всю волю в пучок, излучать ее со знанием дела по одной волне. Я уже не помню технической стороны вопроса, но помню, что примеры, приводимые Леней, звучали весьма убедительно.

Наконец он упрятал книгу в облезлый чемоданчик и сказал:

– Теперь, Савелий Кузьмич, примите свое вертикальное положение и подберите свои вещи, вылетевшие из кармана.

Я встал на обе ноги, слегка оглушенный, растерянный, но даже не поскользнувшись, и подобрал поспешно ключи, медяки, спички.

– А теперь, старик, забудь все, что ты видел и слышал, чтобы не разболтать преждевременно тайну открытия!…

…И я забыл. И про книгу его забыл, и про то, что на руках по полу бегал, тоже забыл. Это уже потом, спустя два месяца, начали у меня восстанавливаться кое-какие штрихи и краски из той картины, которую я тут нарисовал. Да и то, может быть, еще не все во мне восстановилось: как сейчас узнаешь, проверишь? А тогда, в первый момент, мне показалось, что я только-только приплелся в читальню после обеденного перерыва, а Леня уже сидит на своем стуле. Правда, я удивился, почему у меня руки грязные, липкие и болят, а в животе ощущаются слабость и тошнота. Пиджак тоже сидел на мне как-то косо. Но в мозгу был полный порядок, и я подумал, помнится, что вот и старость подходит, помирать пора.

Подпыхтел к Лене и вижу, что он тоже сидит какой-то квелый, зеленый и пот со лба носовым платочком утирает. Видать, заучился совсем.

– Что ты, Леня, читаешь? – говорю.

– Да вот, – говорит Леня, – читаю «Диалектику природы» Фридриха Энгельса.

– Ну и что же, – говорю, – Фридрих Энгельс говорит в своей «Диалектике»?

– Он, – говорит Леня, тыча в Энгельса, – говорит, что все в жизни течет, все изменяется, а сознание, говорит, есть высший продукт материи.,

– Это он правильно говорит, – говорю я Лене. – Это он хорошо говорит. Ты, Леня, запомни это или запиши на бумажку, что сознание есть высший продукт…

И бряк – в обморок… Очнулся, смотрю – все тот же Леня с испуганным лицом на меня изо рта прыскает. Заботлив он к людям был, наш Леня Тихомиров, уж так заботлив… [31] Он понимал… [32] Тьфу ты пропасть, опять этот голос из подземелья!… [33] Может, и с потолка, откуда мне знать, где вы тут скрываетесь, и вот уже второй раз… [34] Эй, не слышу! Громче, громче! Как вы сказали?…

– Я говорю – мы с вами знакомы, Савелий Кузьмич.

– Зна-ко-мы? Но я никого не вижу, лишь рука по бумаге выписывает какие-то каракули…

– А помните, мы беседовали на раскопках в монастыре? Помните встречу с профессором?…

– Так вы тот самый профессор? – Да.

– Ой! профессор! здравствуйте! как поживаете? А я вас не узнал… ведь столько лет… Постойте, вы уже тогда, в 26-м году, стариком были… Ведь вы, извините, по времени уже помереть должны… Как же так?!.

– Всякое бывает, сударь…

– Господи, спаси и помилуй! Владычица!… А перо-то окаянное так и строчит, так и строчит – пальцы не расцепишь… Извините, профессор, вы, случайно, не хвостатым ли будете?…

– Ну зачем же?

– Мало ли зачем… на всякий случай… И не с рогами?…

– Нет-нет, смею уверить – вы заблуждаетесь.

– Как же вас величать-то прикажете?

– Зовите меня по-прежнему – профессором. Не стоит запутывать рукопись посторонними именами, событиями. И так мы с вами уже несколько отвлеклись [35].

– Тогда знаете что, профессор, покажитесь мне на минуточку в натуральную величину. Чтоб я не сомневался, что это – вы, чтоб я вас опознал, увидал… Надо же повидаться…

– Нет, это излишне.

– А вы меня видите?

– Зачем мне вас видеть, когда я вами пишу?

– Вы мною пишете?! А что же я делаю?

– Ах, Савелий Кузьмич, какой вы, право, несносный… Ну хорошо, хорошо, мы с вами пишем совместно, слоями.

– Слоями?!

– Да, слоями. Фокусы русской истории требуют гибкости, многослойного письма. Помните – на раскопках, в монастыре, один исторический пласт обнажается за другим: подметки от 18-го века, битые горшки от 16-го? Так и тут. Нельзя же все копать на одном уровне… Вот вы сами то и дело прибегаете к сноскам, к отступлениям, роете норы, погреба для сохранения фактов. Я вам помогу и часть описаний охотно возьму на себя. То есть писать-то, конечно, будете вы, но мысли через вас потекут совсем из другого бассейна. Не спорьте, мне уже приходилось поправлять и направлять вашу руку, иначе бы вы сбились и заехали Бог знает куда. Ну как вы, например, представили этого Тихомирова? Мудрецом каким-то, волшебником, в то время как ему выпала роль исполнителя, пускай талантливого, я согласен, но всего лишь исполнителя. Ведь не своею же властью он захватил город!

– Чьей же еще?

– Моей.

– Это вы бросьте! Так я вам и поверил! Может, вас-то и нет совсем. Может, у меня от всех переживаний раздвоение в голове началось, и я тут не с вами, не с профессором, а с самим собой разговариваю. Где уж вам над Леней, над русским Геркулесом, командовать!…

– Почему же непременно – командовать? Не лучше ли – одалживать? Нас всех наделяет силами кто-то постарше нас. Вот вы же сейчас пишете при моем участии, во многом индивидуально, однако, с моею помощью.

– Не нуждаюсь я в вашей помощи! Я и без вас могу! Стисну перо покрепче и начну-ну-ну сам сын сон, сам-сон, Самсон Самсонович, отпустите, пусть, капуста японская, геркулябия, кулебяка, сколько стоит, без пяти двенадцать сказала королева и самолет с жутким ревом вынырнул из-за леса, из-за леса – леса темного, калинка-малинка моя, в саду ягода-малинка моя…

– Довольно, Савелий Кузьмич, вы же пожилой человек… Вот к чему приводит людская самонадеянность. Так что не будем ссориться и повторять рискованный опыт Лени Тихомирова. Это же смешно – в вашем положении, когда город Любимов почти…

– А ты кто такой, что все критикуешь?… Ты что – ангел? Господь Бог?

– Ну зачем же?… Вы сгоряча не понимаете, о чем говорите… Просто мне жаль этот милый город, я тоже здесь обитал, здесь прошли годы моей…

– Одно лето, профессор, одно лето!

– Не только. Мне случалось и раньше бывать в Любимове…

– Что-то не припомню.

– Вас тогда, сударь, на свете не было. Впрочем, чтобы не задавать загадок, моя фамилия – Проферансов.

– Нет, уж позвольте!… Моя фамилия – Проферансов! Ведь говорил я, говорил – не с вами я, а с самим собой разговариваю… Нахал какой! Не отдам! Все забрали. И город уже чужой, и Леня Тихомиров, и я уже пишу не сам, а под диктовку… Но фамилия остается моей! Моей и ничьей больше. Один здесь Проферансов, один во всем городе… Стойте, прошу прощения, совсем забыл… Может быть, вы тот самый Проферансов?

– Да, тот самый Самсон Самсонович Проферансов.

И прежде чем перо выпало из моих пальцев, я услышал в воздухе короткий сухой смешок и написал:

– Хе-хе…

Глава третья. День Победы

Я прихожу в этот город на ранней, ранней заре. Когда солнце еще не встало над монастырской стеной и все покрыто серым воздушным слоем, пеленой, туманом, – правильнее сказать, когда любой предмет источает последнее ночное тепло и мерцание, окутывающее его грубый темный костяк наподобие мохнатого кокона.

Мохнатые дома и заборы кажутся выросшими в полтора раза, мохнатые потоки воздуха стелются по земле, и все становится большим и добрым, как в сказке, и все шевелится, и ползет, и расползается перед глазами, точно нет уже у вещей опоры и власти.

В этот час у людей сон крепок, потому что во сне вещи твердеют по мере того, как снаружи в них убывает сила. С вытянутыми босыми ногами, на спине и на брюхе, люди неподвижны, словно покойники. Но это они лишь с виду такие тихие, а что с ними делается там, внутри, под прикрытием надбровий, куда они удалились спозаранку, вереницами, затаив дыхание?… Там теперь праздник, беготня, толкотня, кипят страсти, звенят бокалы и какой-нибудь малокровный бедняк верхом на губернаторской дочке совершает в который раз мировую революцию.