Александр Дюма - Большой кулинарный словарь Страница 10

Гарель — считавшийся хозяином дома, а на самом деле бывший рабом мадемуазель Жорж.

Ум он имел живой и приятный. Ему принадлежат многие словечки, приписывавшиеся Талейрану и ставшие пословицами и поговорками;

Вы, друг мой, неутомимый хроникер, на протяжении тридцати или тридцати пяти лет руководивший разделом критики в одном из первых литературных журналов Франции и обладавший, помимо других способностей, умением весело смеяться над шутками других;

И, наконец, я, приехавший из провинции и обучавшийся рассказу и диалогам среди этой очаровательной болтовни, протекавшей без устали и без перерыва на протяжении двух или трех часов, которые длился наш ужин.

У мадемуазель Марс было иначе. Она, несмотря на свой возраст (который, впрочем, немногим отличался от возраста мадемуазель Жорж), сохранила если не молодость, то, по крайней мере, ее видимость и большую потребность в ней.

Она родилась в 1778 г. и совсем не скрывала от друзей свой возраст.

Мадемуазель Жорж появилась на свет в один день с дофиной, мать которой, Мария-Антуанетта, подарила матери мадемуазель Жорж маленький столик, на котором стоит дата 1778 г.

В мадемуазель Жорж жили две женщины: театральная актриса — об этом вы помните, не правда ли? — и женщина в личной жизни.

У актрисы был ласковый взгляд, приятный голос, бесконечная грация в движениях. В личной жизни эта женщина имела суровый взгляд, хриплый голос, резкие движения, как только с какой-то стороны ощущала противодействие.

Она держала при себе бедную провинциалку по фамилии Мартон, которую привезла из Бордо, чтобы иметь компаньонку, чтицу и козла отпущения.

Эту компаньонку звали Жюльена. Она была необыкновенно умна и изливала мне свою душу.

Однажды она рассказала мне сцену, в которой осмелилась не отвечать на выпады Селимены. Когда я поздравил ее с этим, она ответила:

«Мой дорогой Дюма, вы умеете все, даже писать комедии, так придумайте для меня какое-нибудь занятие, чтобы я могла, опустив глаза, выслушивать все оскорбления, которые она выливает на меня, и чтобы мое нетерпение при этом не было заметно».

— Дорогая Жюльена, — предложил я, — развлекайтесь, рисуя пейзаж.

— Но я не умею рисовать, — заметила бедная девушка.

— Послушайте, ведь для создания пейзажа совсем не обязательно уметь рисовать: достаточно только проводить прямые линии, которые будут изображать стволы деревьев, а зеленая, с разными оттенками мазня сойдет за листву. Постойте, постойте: я никогда не держал кисть в руках, но завтра же я принесу вам коробку с красками, холст и цветную литографию, изображающую лес, и дам вам первый урок рисования. В те дни, когда у вас будет хорошая погода, то есть тогда, когда Селимена будет к вам добра, рисуйте стволы деревьев, а значит, прямые линии. В грозовые же дни, когда Селимена будет вас ругать, рисуйте зелень, то есть дайте своей дрожащей от гнева руке возможность совершать беспорядочные движения. Если она заметит и спросит, что вы делаете, вы ответите, что рисуете листья дуба, и ей нечего будет сказать. Вы будете резко возражать ей совсем тихим голосом, и ваш гнев перейдет на холст».

На следующий день я сдержал данное Жюльене слово и принес ей все, что требуется для занятий живописью. Жюльена принялась за дело и, благодаря моим советам, начала создавать одно из лучших виденных мной изображений дремучего леса.

Первое, что я делал, приходя к мадемуазель Жорж, я шел посмотреть на повернутую к стене картину Жюльены.

«Так-так, — говорил я, если стволы деревьев увеличивались, — похоже, день был ясным, и мы предпочитали прямые линии». Напротив, если листва стала более густой, а ветви деревьев, не принадлежащих ни к одному из известных семейств, устремлялись к небу или сломанными падали на землю, я замечал: «О, бедняжка Жюльена, похоже, сегодня была гроза?» И Жюльена рассказывала мне о своих горестях.

Обычными гостями у мадемуазель Марс были Вату и Беке.

Вату служил главным библиотекарем у герцога Орлеанского. Говорили, будто по одной линии он является родственником герцога, который и вправду обращался с ним с необычайной добротой. Со своей стороны, Вату предпринимал все, чтобы этому верили.

Вату, которого мадам Деборд-Вальмор назвала как-то бабочкой в ботфортах, вполне соответствовал этому высказыванию. У него было много претензий на то, чтобы прослыть писателем. Он создал неудачную компиляцию, которую назвал «Заговор Селламара» и плохой роман, озаглавленный «Навязчивая идея».

Но его репутация (а в салонах она у него была) основывалась на двух хорошо известных песенках: «Французское экю» и «Мэр городка Ю».

С большой приятностью Вату рассказывал, как в один прекрасный день этот достопочтенный мэр, желая сократить путь, направил короля Луи-Филиппа, отдыхавшего в этом городке, в очень узкую улочку, по которой ходили больше вечером, чем днем. Следы этих визитов были очевидны. И вот достойный мэр, стараясь вывести короля из опасных мест, не переставал твердить: «Но я же приказывал их убрать!» На что Вату, следовавший за королем, ответил: «Вы не имели на это права, господин мэр, — у них были все нужные документы».

Вы, конечно, помните Бекета, мой дорогой Жанен, — Бекета, который, подобно Антею, обретал новые силы, касаясь земли, черпал остроумие на дне каждого стакана вина, которое выпивал, и оставался нечестивцем по отношению ко всему святому, к родственным чувствам или ко всему божественному.

«Несчастный, — сказал ему однажды его отец, — неужели вы никогда не прекратите делать долги?— Я? — отвечал Бекет с невинным видом, положа руку на сердце.— Да, вы должник и перед Господом Богом, и перед дьяволом.— Вы только что назвали тех двух единственных, коим я ничего не должен, — ответствовал Бекет».

Его отношения с отцом всегда оставались одним долгим спором.

Однажды отец Бекета упрекал его в пороках, которые, по мнению отца, должны были довести его до могилы.

«Я на тридцать лет старше вас, но что из этого: вы умрете раньше меня.

— Говоря по правде, мой господин, — ответил жалобно Бекет, — вы всегда сообщаете мне неприятные вещи».

В тот день, когда отец его умер, Бекет, как обычно, отправился обедать в Парижское кафе. Затем, поскольку он, без сомнения, хотел придерживаться траурного этикета, он спросил у официанта:

— Скажи мне, Пьер, бордоское вино подходит к трауру?

Следует отдать справедливость Бекету: он умер так же, как и жил, со стаканом в руке.

Самым очаровательным, но, к сожалению, не самым постоянным гостем был Шарль де Морне. Он был одним из последних представителей старой дворянской аристократии, подобно д’Орсе, с которым имел большое сходство. Он был одновременно красив, остроумен и служил министром при дворе шведского короля.

Никто лучше его не рассказывал истории, которые вообще нельзя рассказывать.

Он был одним из потомков знаменитого Дюплесси-Морне, министра при дворе Генриха IV. Во времена Республики он ушел в отставку и, несмотря на то что остался без состояния, решил никогда больше не служить.

Время от времени также приходил ужинать Ромье, и его богемный дух вступал в битву с аристократическим духом Морне.

Мы, мой дорогой Жанен, изо всех сил поддерживали современную школу, за которую мадемуазель Жорж взялась искренне, а мадемуазель Жорж — неохотно.

Время от времени появлялись некоторые представители старой школы, к примеру Александр Дюваль, метавший в нас свои свинцовые стрелы, а также Дюпати, нацеливавший в нас свои позолоченные стрелы.

Ужины у мадемуазель Марс, не будучи образцовыми с точки зрения кулинарии, были вкусными и изысканными. В них был некоторый аромат буржуазности, отсутствовавший в зажигательных сборищах мадемуазель Жорж.

Кроме того, время от времени я обедал в Люксембургском дворце у Барраса, знаменитого гурмана, который сверг истинных королей и королев и сам был пятым королем Франции.

Мы с вами родились на грани двух веков, с разницей, как мне кажется, в 2 года: я в 1802 г., вы — в 1804 г. или в 1805 г.

Отсюда следует, что мы могли знать самых знаменитых гурманов и знатоков прошлого века — правда, на закате их славы, но от заслуженной славы всегда кое-что остается.

В целом моделью для общества служит глава государства. Наполеон не был гурманом, но хотел, чтобы каждый крупный чиновник империи таковым являлся. «Он говорил им: «Пусть у вас будет хороший стол, пусть ваши затраты будут больше вашего жалованья, делайте долги — я их оплачу».

И он действительно их оплачивал.

Возможно, стать гурманом Бонапарту помешала постоянно преследовавшая его мысль о том, что к тридцати пяти или сорока годам он станет тучным.