Дмитрий Соколов - Психогенные грибы Страница 21

Вся эта болтовня про «умное» и «справедливое» устройство мира — это очень красиво, но это более-менее, конечно же, ерунда того же плана, как в глубинной психологии лозунг «Где было Оно, станет Я». Пацаны, где было Оно, останется Оно. Мир движется, и жизнь происходит не вдоль «рациональных» линий, а вдоль «сюжетных» линий, в высоком смысле—мифических, в более ежедневном—линий разнообразных историй. Умный король, например, — прекрасный персонаж, но он не образует историю, и ему всегда будут сопутствовать прочие персонажи, и если этот король действительно умный, он будет знать, что «так происходит жизнь» и «предоставит небу править».

Впрочем, это даже не очень важно для того, о чем я хочу сказать. А сказать я хочу вот что.

Было такое растение, табак. Он был священным растением у многих народов. Его дух был силен, и он улучшал дух того, кто приходил к нему. Те, кто курили вместе табак, не могли, например, солгать друг другу. Там, где курился табак, было чисто, там обдумывались главные мысли. Им заклинали злых духов и привлекали своих. Им лечили больных. Это было растение силы.

Табак не стал запретным у белого человека. Белый человек взял его у индейцев, подружился с ним, стал разводить на многих новых землях… И вот табак постепенно стал частью совсем другой истории. Не надо ее прослеживать, но легко увидеть результаты. Сигареты курятся на бегу, окурками засыпают траву. В этих сигаретах и табака-то совсем немного. Пачки, пачки, пачки, гигантские рекламные щиты с ложью и бессмыслицей, ни капли уважения, постоянные «дозы» без всякого, хотя бы секундного, просветления… Где дух твой, табак? Дух-то на месте, но быть принцессой или посудомойкой — разные роли в разных историях.

Это уже ближе. Я попробую зайти с третьей стороны. Слово «мистика»—однокоренное со словом «mistery», «мистерия», «тайна». Я рассказывал уже, что индейцы-мацатеки не говорят о грибах открыто; и во многих культурах тем более не говорят открыто о видениях. Huston Smith, специалист по мировым религиям, говорил о том, что энтеогены всегда окружены тайной, что они, как мяч, плавающий в воде, — одна его сторона всегда скрыта. Это часть истории, часть практики — так же как и сексом мы занимаемся друг от друга скрыто не от закомплексованности. Испокон веков есть то, что «в храме» — и оно священно; а есть то, что снаружи, «вне храма» — и это в транслите с греческого дает слово «профан», «профанация». Есть земное и есть небесное, есть «кесарево» и «богово», так было и будет, так устроена психика и практики наши — вслед.

А теперь скажите, как можно сохранять «мистерию» от «профанации» в сегодняшнем обществе «белых», где выдохлась религия, восторжествовала демократия и такие границы не в чести? Я вижу только два способа, оба с очевидными недостатками: закрытые сообщества («секты») или легальные запреты.

Оп-па-па. Так, может, грибы сами захотели стать «запрещенными»?

Может быть.

7. Но, серьезно, в этом смысле я — сторонник запретов. Если бы не эти социальные игры, человек, решивший встретиться с грибами, попадал бы, весьма вероятно, в «сигаретный» сюжет. С большой вероятностью, он пил бы «чай» в кафе (типа того, что делают сейчас в Амстердаме), этот чай был бы максимально подогнан для того, чтобы увеличить «приятные» эффекты и уменьшить «Психеделические». Что чай! — можно подгонять сами грибы или искать химические аналоги (такие работы сейчас серьезно ведутся с марихуаной — поиски веществ, которые давали бы ее лечебные эффекты, но не обладали бы психоактивностью). Реклама, которая окружала бы этот процесс, делала бы его еще больше тупо социальным и «игровым».

В противовес этому, на сегодня, человек, который хочет встретиться с грибами, должен стать немножко диссидентом, соприкоснуться с тайной. Он должен или найти людей, которых найти не так-то просто, или найти грибы, что тоже нелегко; даже если он их покупает (худший, на мой взгляд, вариант), это порядком серьезнее покупки сигарет. Хотя бы символически «молодильные яблоки» стережет «дракон». Далеко не со всеми человек сможет поделиться радостью, что достал грибы; далеко не всем сможет рассказать, «как оно было». Это уже хорошо для входа в сюжет трансформации, понимаете? Социальные процессы, так же как и психологические, вначале «заезжают» в одну крайность, а затем компенсируют сами себя, ударяясь в другую.

Иные, лучшие мне дороги права, Иная, лучшая потребна мне свобода, Зависеть от царя, зависеть от народа — Бог с ними…

Хрен с ними, Александр Сергеевич! Вам бы я дал грибов не задумываясь.

Послесловие

(написанное в основном для того, чтобы слова «не задумываясь» не стали заключительными словами книги)

Есть грибы — это не очень важно. Важно иметь хороший дух, осознавать собственную жизнь и быть живым. Мне помогают в этом грибы, и я написал про них книгу, и даю их другим. Я не думаю, что грибами нужно заниматься «еще серьезнее». Серьезнее надо заниматься медитацией. Грибная практика, кроме того, сродни карнавалу, то есть специально сделанному выходу в пространство социальной свободы, которое каждый человек должен предпринимать не менее нескольких дней в году. Не заморачивайтесь. Будьте счастливы, но не забывайте, что вы в гостях. Грибы— это смородина, поверьте мне не задумываясь.

1. 21 июня 1995 года сэр Альберт Эйнштейн отвозил своего друга Чарльза Дарвина для помещения его в закрытую психиатрическую клинику в одном из отдаленных уголков Швейцарии. Решение об этом, принятое семьей сэра Чарльза, закрытым ученым советом Университета и консилиумом врачей, было известно уже кому угодно, но не бедняге Дарвину. Эйнштейн, поехавший с ним как бы на прогулку, должен был сообщить об этом по дороге.

Дорога шла по предгорьям Альп, всё выше и выше. Машину вел шофер.

2. Дарвина, понятно, это не волновало. Труднее понять Эйнштейна. Но его тоже можно понять. Его волновало, где там Дарвин, что там с ним, как ему об этом сказать, время, шофер, все эти бумаги, которые он вез, выписки, справки, счет, записка Одного Другому… Да, а Дарвина это всё не волновало и не могло никаким боком волновать. Потому что он смеялся.

Он смеялся, глядя в окно. Его легче понять, чем Эйнштейна, который его не понимал. То есть бедняга Дарвин смеялся, ему было хорошо, а бедняге Эйнштейну было непонятно, почему хорошо бедняге Дарвину.

3. У Эйнштейна, конечно, был мобильный телефон, и ему по нему всё время звонили. Откуда ему звонили? Ну… из родового поместья. Да, ему всё время звонили из родового поместья. И он всё время думал, как же ему сообщить Дарвину, куда его везут.

Конечно, гораздо труднее понять Эйнштейна—сейчас, мне—чем Дарвина, но всё же его, как и всякое существо в мире, можно понять. У него, конечно, обязательно телефон в кармане. У него был телефон, и ему всегда могли позвонить по этому телефону. Это был мобильный телефон потому что. И по этому телефону ему всё время звонили. То есть всегда могли позвонить. Он всё время ожидал этих звонков. Но пока их не было. И… он всё время из-за этого волновался. А пейзаж его совсем не волновал. Нет, пейзажем он ни капельки не интересовался. А там горы были, конечно, такие красивые, и луга, и простые такие барашки с овечками там летали, и дорога вилась, и дорога текла, и дорога разбегалась во все стороны, и дождь шел одновременно с солнцем и со снегом, но Эйнштейну это было всё равно.

4. И вот дон Эйнштейн осмелился заговорить. Он не мог осмелиться на это уже год… нет, три года… нет, 35 лет, боже мой, он не мог осмелиться заговорить… или, наоборот, он всё это время говорил, а мы с Дарвином этого не замечали? О, вот это интересно. Но как бы то ни было, он сказал ему: «Чарльз, ты, наверное, помнишь…» Предположим, он обратился к какому-нибудь давнему воспоминанию. Ну, скажем, они вместе учились в колледже… В колледже… Да, это называется колледж. И там была, скажем, такая толстуха, и они там касались друг друга, и хватались, и что-то там было такое смешное и неприличное, у Эйнштейна с ней… А Дарвин здесь при чем? А Дарвин ее тоже знал… А, они выставили беднягу Дарвина из комнаты, чтобы этим заниматься. И Эйнштейн об этом вспомнил. И когда он об этом вспомнил в 50-й раз, потому что он, конечно, проверял себя, раз проверил, два проверил, так ли я сказал, то ли я пока еще не сказал, да и не скажу… Такой был человек. Такой был человек. Суровый жрец общественных наук потому что. И вот этот жрец говорит: — Всемилостивейший Чарльз! Не благоволите ли припомнить, как с фрейлейн Грэтхен были знакомы?

5. Конечно, Эйнштейна в нормальном состоянии интересуют только общественные отношения. Об этом совершенно неинтересно и нелепо думать сейчас. Почему? Ведь это же так интересно, они объединяются, не верят друг другу, такие милые, такие дурашливые, такие хорошие, такие трогательные. У них какие-то правила… И вот у него такой мобильный телефон, да, как такой пенис торчит из кармана. Вот один у него в трусах, один торчит из кармана, и еще у него есть авторучка — тоже она торчит, и еще носки ботинок, они тоже торчат. Это сэр Эйнштейн, у него многое торчит, он такой человек. Такие люди бывают, это трудно понять, но такие люди бывают. И вот один из таких людей сейчас сидел с сэром Чарльзом… Сидел с сэром Чарльзом… Почему он сидел?.. Потому что это происходило в машине. Предположим, в это время его качало на лапах облако, но он этого не видел. Это не происходило для него. В это трудно поверить, но это для него не происходило, и наша задача—понять, что же думает сэр Эйнштейн. А влезать в это ужасно не хочется. Ну, до смешного не хочется думать, о чем же думал сэр Эйнштейн. Сэрэнштейн. Сэрэн Штейн. А кажется, что надо. Это как бы ему кажется, что надо. Ему надо — он и влезает. А он не может влезть, правильно? Сэр Эйнштейн не может понять, что с ним происходит. Естественно. Поэтому он везет сэра Чарльза. Бедняга. Ну, бедняга не бедняга, жалеть его не надо. А что надо? Пожурить… Его пожурить… Это судить, что ли? Нет, судить тоже не надо, он и так всё время себя судит, бедный. Как нам трудно понять сэра Эйнштейна! А ведь хочется. Вот он сидит рядом, этот сэр Эйнштейн, и говорит, обращаясь к нам… Ну, предположим, он говорит: