Сергей Максимов - Крылатые слова Страница 11

Решился он на крайнее дело: со слезами отслужил обедню в последний раз в церкви, поплакал еще на могилках, да по пословице «живя на погосте, всех не оплачешь». Помолился он на все четыре стороны ветров, запер церковь замком, и ключ в реку бросил. Сам пошел куда глаза глядят: искать в людях счастья и такого места, где бы можно было поплотнее усесться.

— Идет он путем-дорогою (рассказывал мне, по приемам архангельского говора, нараспев, старик с Мезени). Шел он дремучей тайболой, низко ли — высоко ли, близко ли, — далеко ли, «челком» (целиком), — ижно ересадился, «изустал». На встречу ему пала нова я (иная) дорога. А по ней идет старец седатой и с лысиной во всю голову «шибко залетной» (очень старый). Почеломкалися: — кто да откуда, и куда путь держишь? — Да так, мол, и так (обсказывает поп-от). — «Да и я, батюшко, тоже хожу да ищу по-миру счастья (старец-от): хорошо нам теперь, что встретились. Худо «порато», что ты черкву свою покинул и замкнул: ты в гости, а черти на погосте. И какой же приход без попа живет? Не урекать мне тебя, когда в дороге встрелись, а быть, знать, тому, как ведется у всех: пойдем вместе. Я тоже бедный. Станем делить, что есть вместе, чего нет — пополам.

«Согласился. Шли — прошли, до большущего села дошли: в «облюделое» место попали. Постучались они под окном в перву избу: пустили их ночевать и накормили вдосталь-таки, не «уедно да улёжно». Да и обсказывают им про такое-то ли страшенное матерущее дело. У самого богатеющего мужика один сын есть, как перст один: вселился в того богателева сына бес лукавый. Днем бьет его до кровавой пены, ночью в нем на нехороший промысел ходит: малых деток загрызает, да стал и за девок приниматься. Заскучали мужики, а пособить нечем. Сам отец большие деньги сулит, кто беса выгонит; бери сколь на себе унесть сможешь. А поп-от тут и замутился умом, и товарищу приучился.

— Хороши бы теперь деньгою на голодные зубы. Эка вто ра, и лихо мне! — способить (лечить) не умею. А старец-от на ответ: «Однако, попробуем — я умею. Ты ступай затым за мной, — быть-то бы я тебя затым в помощники взял.

«Пришли они к багателью и обсказались. Вывели к ним парня, что моржа лютого: глазища кровью налиты и словно медведь наровит, как бы зубами схапать, да когтями драть. Старичок взял свой меч и рассек его пополам: одну половинку в реке помыл, другую половинку в реке помыл: перекрестил обе — сложил вместех: стал жив человек. И пал затем ему сын в ноги, благодарит Миколу многомилостивого.

«Вот тут я тебе на Миколу рассказываю (заметил старик): да, надо быть, он самый и был, затым, что у него в руках ни откуда меч взялся, как его и на иконах пишут. А черковь-то свою он завсегда при себе имеет. Носит он ее на другой руке: за то, знать, он попа-то и попрекнул при встрече.

«Дошло у них дело до рассчета. Богатый мужик в своем слове тверд, что камень: привел их в кладуху, кладену из кирпича, да столь большую, что и сказать неможно. Справа стоят сусеки с золотом, слева стоят сусеки с серебром: по медным деньгам лаптями ходят, денег — дивно. «Берите, сколько на себе унесете!» И почал поп хватать горстями золото: полну пазуху навалил, полны карманы наклал (знаешь, какие они шьют глубокие), в сапоги насовал, в шапку: «жадает». Начал уж за щеки золотые деныи закладывать, да еще товарища в бок толкает: «что же ты не берешь?» — и приругнул даже, — «победнился». — А мне-ка (говорит старец) — ничего не надо. «Да хоть чего-нибудь схвати! (поп-от). Сказано: поповы глаза завидущие, руки загребущие. Взял старец с полу три копиецки и разложил по карманам, третью за пазуху пехнул. И из села пошли. Поп «одва» ноги волочит, — столь тяжело ему! Прошли лесом, а он и «пристал»: отдохнуть припросился, «сясти» по-хотел. Из себя «телесной» такой мужик был!

«Пеняет ему старец, святой угодничек:

«— Вот ты денег-то нахватал, а хлеба на дорогу не выпросил. Денег при себе много, купить не у чего, а на животе сскёт»: Я, вот, запаслив: у меня три просвирки осталось. Одну дам тебе, другую сам съем. Отдохнем, да поспим маленько, проспимся: я третью просвирку пополам разломлю». Съел поп свою просвирку, да словно бы ему еще хуже стало. Скажу уж, согрешу с попом вместе: поповою брюхо из семи овчин шито. Старец положил кулачок под головку и заснул батюшко, а поп-от из кармана у него просвирку-ту схитил и съел, и спит, словно правой. Пробудился старец: нету просвирки. «Ты, поп, съел?» — Нету, говорит. сможет, зверь лесной приходил?» — Мало ли его по лесу-то шатается. «А может, и птица стащила?» — Да ивон коршун-то над головами вьется, — знать разохотился: глядит он, нет ли у тебя еще запасной, а я не ел. «Делать нечего — дальше пойдем!»

«— Похряли и опеть. Супротив пала им наустрету река большая да широкая, что наша Печорушка: воды-те благо. А на ней — ни карбасика, ни лодочки, хоть бы на смех колода какая, плот сказать. Поп затосковал, «беднится», а старец догадался: «иди за мной, ничего, что нет на реке мосту». И пошли по водам, как по стеклышку. На середке-то старец остановился, да на самом-то глубоком месте помянул и спросил о просвирке. — «Нету, говорит поп: не ел». И стал тонуть. «Признавайся до зла: вишь, как худо бывает». — Нету, сказывает: не видал просвирки. Охлябился поп, что «урасливой» (упрямой) конь. И по шею в воду ушел. И в третий раз уж из-под воды выстал, высунул голову: и булькает, и волоса отряхивает, и захлебывается, а все свое твердит: «не ел я твоей маленькой просвирки: много ли в ней сыти-то? Обозлит только!»

— «На нет и суда нет: пойдем, значит, дальше. Вышли на берег — отдыхать надо. — Ты бы, батько, посчитал, сколько ухватил с собой денег-то. — «А теперь и впрямь самое время». Хватил поп в карман, — и вытащил уголья. Сунулся в другой — те же самые черные-расчерные уголья, и за пазухой они же, а в сапогах уж он надавил одну черную пыль. Так он и заревел, задиковал. А старец почал его унимать, да разговаривать. — «Ужоткова, бает, и я свои денежки смекну». Взял рукой в карман, где лежала копиецка, — вытащил пригоршню золота; где другие две копиецки лежали, там то же самое золото. У товарища и слезы высохли. Стал старец сгребать золото в три кучки, — у товарища и глаза запрыгали. — «Вот я опеть стану делиться: эту кучку тебе». И сгребает ее: которая монета отваливается, ту опять в ту же кучку кладет и поправляет. А сам задумался глубоко такте, словно бы скрозь землю ушел. Вторую кучку стал складывать: «это, говорит, мне». Третью начал сгребать: а у него, надо быть, и глаза не видят, и пальцы не слушаются, и кладет-то их, словно бы отдыхаючи, а глаза у него слезинками застилает. Рассыпается кучка врозь и никак он эту последнюю-то наладить не сможет. Долго он ее складал. А поп-от таращил-таращил глазищи-то, да как спросит:

«— А эта-та, третья кучка, кому?

«— А тому, кто просвирку съел.

«— Да ведь я просвирку-то съел.

«— Скажи на милость (нравоучительно толковал мой рассказчик): тонул — не признался; увидал деньги: — я, говорит, просвирку-то съел. Ох, грехи наши, все мы таковы! Не выносить нам платна без пятна, лица — без сорому».

ОПРОСТОВОЛОСИТЬ

Поделившись двуия случайными примерами, никак нельзя не припомнить, что в тех дальних местах не так давно приходилось наталкиваться воочию на остатки старинной простоты и честности. Например, в архиве г. Повенца, в делах бывшей паданской нижней расправы (Олонецкой губ.) сберегались записки должников, обеспечивавших долг обязательством: «да будет мне стыдно и волен он пристыдить меня превсенародно». Не могло быть в этих случаях пущего позора, когда снимали с воров и неплательщиков на базарах и на сходках шапки на квит, в полный расчет. Отсюда и объяснение поговорки: «вор с мошенника шапку снял (т. е. уличил)», «с недруга хоть шапку долой» и другие им подобные. Насколько зазорно для женщины, когда ее «опростоволосят» и всем неприятно «опростоволоситься», настолько и для мужчин важно держать голову покрытою. Из самых ранних исторических актов видно, сколько требователен был обычай прикрывать волоса. Шапки, называвшиеся клобуками, не снимались ни в комнатах, ни даже в церкви. «И виде Ярослава сидяща на отни месте в черни мятли и в клобуце, тако же и вси мужи его». Это в княжеских покоях, а вот, и в церкви: «И начата пети св. литургию; и рече Святослав ко Броновине, что мя на главе бодет, и сня клобук!» Впоследствии Московские послы в чужих землях не снимали даже перед королями своих горлатных шапок. Им это раз заметили. Старший посол отвечал:

— У нас шапку снимают, когда в нее горох насыпают.

Вследствие всех таких исстаринных обычаев, и до сих пор глупых и безрассудных людей называют «непокрытой головой». В деревенском женском быту «покрывать девушке голову» однозначаще с тем желаемым всеми обрядом, когда расплетут косу, накроют голову бабьим повойником и поведут под венец в церковь. Нелегко перечислить все обряды, которые сопровождают это важнейшее в девичьей жизни событие. С тех пор замужняя женщина не осмелится появляться на людях с открытыми волосами. Эта честь и право остается лишь за девицами, которые, сделавшись невестами, показываются жениху не иначе, как под покрывалом, а находчивая и суеверная, даже и ставши под венцом, кладет кресты, чтобы жить богато, не иначе, как покрытой рукой. Самые молитвы о женихах приурочивается к празднику Покрова, с которого и начинаются зазывные для женихов посылки. Излишне объяснять теперь, насколько невыносима обида лишиться головной покрышки насилием посторонних людей, что применяется к зазорным женщинам в насмешку или в видах мщения. Было бы долго рассказывать, сколь упорны, ожесточены и продолжительны были те войны, которые предпринимались в защиту этого головного украшения, дарованного Самим Творцом небесным и явленного в особенности в бороде. В старину существовало выражение «быть в волосах», что означало современный траур и заключалось в том, что при всенародной печали, какова царская кончина, кроме одеванья печальной одежды, отращивали еще волоса ниже плеч.