А Гольденвейзер - В защиту права (Статьи и речи) Страница 40

Тонкий и художественный анализ психологии подсудимого, потерпевшего и свидетелей мы находим у Андреевского не только в его выступлениях по делам об убийстве из ревности и т. п., но и, например, в защите молодого Зайцева, который обвинялся в убийстве, с целью грабежа, владельца меняльной лавки и сознался в совершении преступления, в деле об убийстве Сарры Беккер, или даже в весьма прозаическом деле о злоупотреблениях на Таганрогской таможне.

Приведу только один пример, взятый из речи по упомянутому делу Зайцева:

"К сожалению, Зайцев не психолог. Он не знал, что купив топор, он попадал в кабалу к этой глупой вещи, что топор с этой минуты станет живым, что он будет безмолвным подстрекателем, что завтра он будет служить осязательным следом вчерашнего умысла и будет сам проситься под руку... Этот топор искусил его" (Ук. соч., стр. 50.).

"Пусть, - завещал Андреевский, - когда закроется книга моей жизни, раскроется моя книга о смерти". Эта глубоко интимная, своеобразная книга появилась в {234} свет в Берлине в 1923 году (С. А. Андреевский. "Книга о смерти", 2 тома. Берлин, 1923, изд. Библиофил. Издательством Библиофил руководил М. Л. Кантор, тонкий знаток литературы, которому удалось привести из Петербурга и издать, кроме книги Андреевского, также рукописи III-го и IV-гo томов "На жизненном пути" А. Ф. Кони.). За исключением глав, повествующих о детстве и отрочестве автора, она не носит характера связного рассказа о событиях его жизни. В ней почти нет дат, вообще мало фактов. Книга состоит из очерков, размышлений, картинок, афоризмов. Тем не менее, она производит впечатление законченного произведения, и филигранная отделка каждой страницы выдает руку мастера.

Книга о смерти стоит вне установленных литературных рубрик, но правильнее всего назвать ее исповедью: это слово передает тот дух интимной задушевности и полной искренности, которым веет от ее страниц. Книга писалась в течение многих лет, со значительными перерывами и, по желанию автора, не была опубликована при его жизни. Он изредка читал написанные главы своим близким друзьям.

Открывая из за гроба свою душу посторонним взорам, Андреевский выявляет себя всего. Его книга - самая личная из книг. Здесь не летописец излагает повесть своей жизни, не моралист судит самого себя, а художник рассказывает о переживаниях художника.

Тонко отчеканены определения, даваемые Андреевским друзьям и историческим личностям, почему-либо привлекшим его внимание. Каждая из этих фигур - будь то Кони, кн. Урусов, Витте, Александр III - обрисована несколькими словами, но четко, выпукло. Не менее художественна характеристика душевных настроений самого автора. Зрение, зрительная память и зрительное воображение развиты в нем чрезвычайно сильно. И он умеет почувствовать и выразить словами ту сокровенную {235} связь, которая существует между предметами внешнего мира и состоянием его души.

Наиболее цельный и связный характер носит первая часть книги, названная "Автобиографией". В ней автор рассказывает историю своего детства и студенческих лет. В литературном отношении это, быть может, лучшая часть его работы.

Натура чисто артистическая, Андреевский, особенно в молодые годы, жил исключительно жизнью эмоциональных восприятий. Ни университетские занятия, ни общественные движения эпохи (шестидесятые годы) не вызывали в нем никакого отклика. Зато его внутренняя, душевная жизнь была чрезвычайно богата и интенсивна. Первым сильным его чувством была поэтическая любовь к сестре Маше. Трагическое безумие и смерть сестры описаны им с такой полнотой, на какую мог отважиться только подлинный художник.

Описав затем свои студенческие годы в Харькове, Андреевский заканчивает "Автобиографию" словами:

"Моя подготовительная жизнь была окончена; началась жизнь деятельная". И затем неожиданно прибавляет:

"Мне кажется, здесь можно прервать историю моей души... По истечении 20-ти лет я могу сказать:

"Каков я прежде был, таков и ныне я".

Дальнейшие части книги вполне подтверждают эту поэтическую само-характеристику. Он стал судебным деятелем - сначала товарищем прокурора, затем адвокатом. Его защитительные речи дали ему славу одного из лучших судебных ораторов России. Однако, "юриспруденция меня не увлекала, признается он, вспоминая студенческие годы, - а многие ее отделы даже забавляли меня комически важным изложением разных пустяков, известных всем и каждому". Такое же несколько пренебрежительное отношение к науке права он сохранил и впоследствии.

{236} В судебном деле Андреевского занимала не юридическая, а житейская сторона тех жизненных драм, которые разбирает уголовный суд. "Новое судебное разбирательство, - рассказывает он, - когда я впервые его увидел, сидя в густой толпе за решёткой, сразу захватило меня своими торжественными формами и живым содержанием. На моих глазах восстанавливалось, во всей своей правде, одно из повседневных людских несчастий... В судебных речах встречалось в то время более лиризма, психологии и красоты, нежели во всей беллетристике".

Но жажда творчества в сферах "лиризма, психологии и красоты" не дала Андреевскому замкнуться в сфере судебной деятельности. Он выступал и в литературе, - как поэт и, особенно успешно, как эссеист и литературный критик.

***

Мы узнаем из "Книги о смерти", что страстное желание Андреевского "с ясною душою" взирать на красоты бытия было с раннего детства омрачено тяжелой и неотвязной мыслью о смерти. Эта мысль и дала жизнеописанию Андреевского его странное название.

"Смерть ужасна, отвратительна, непостижима! - говорит Андреевский во вступительных строках к своей книге. - И сколько я о ней думал!". Он много думал о смерти и сильно переживал смерть друзей и даже посторонних. Быть может, верно и то, что он всю жизнь боялся смерти. В одной из последних записей он говорит: "Признаюсь, что я не готов к смерти".

Тем не менее, его книга по своему содержанию и настроению - не Книга о смерти. Вечные думы автора о смерти не более, чем неотвязчивые "ассоциации по контрасту". Не они дают тон его душе - душе светлой и молодой, а не сумрачной и усталой. Напротив, эти думы сами рождаются от бесконечной привязанности его к {237} "впечатлениям бытия" и от безмерного страха, что придется когда-либо с ними расстаться.

И Толстой постоянно напоминает своему читателю о неумолимо приближающейся смерти, но он в то же время говорит нам в своем учении, что человеческая жизнь должна быть непрестанным подготовление к смерти и что поэтому надо презреть преходящие земные радости и совершенствовать свою бессмертную душу. Но когда о смерти говорит очарованный жизнью Андреевский, то у читателя создается только ощущение жалости к тому душевному надрыву, от которого он сам, видимо, так сильно страдал.

***

В последние десять лет своей жизни Андреевский выступал в суде редко. Но всё же от времени до времени его имя фигурировало в отчетах о громких уголовных процессах. Его последние выступления не вплели новых лавров в венок его славы. Судьба не пощадила его и сделала свидетелем своего увядания.

Он умер осенью 1918 года, в эпоху голода и разрухи, когда значительная часть литературного и адвокатского мира уже успела покинуть Петроград. На выносе присутствовало всего несколько человек, а за его гробом, под осенним дождем, шли две женщины.

{241}

АДВОКАТ-БОЕЦ

Памяти О. О. Грузенберга

Статья была написана под впечатлением известия о смерти О. О. Грузенберга и напечатана в "Новом Русском Слове" в январе 1941 года. Печатается здесь в дополненном виде.

Умер Грузенберг... "Сей остальной из стаи славной" - последний из старшего поколения корифеев русской адвокатуры, речи которых, рожденные в душной зале судебных заседаний, разносились по всем углам России.

Спасович: адвокат-общественник, строитель сословия присяжной адвокатуры. Плевако: адвокат-златоуст, импровизатор словесных симфоний. Пассовер: адвокат-философ, увлекавший слушателей искрометной игрой логики... Грузенберг был адвокат-боец, адвокат по призванию. Он с юности облюбовал адвокатскую профессию, для которой как будто был рожден.

У Грузенберга всегда было много критиков, и его неуживчивый, эгоцентрический характер давал не мало поводов для нареканий. Но никто не мог отрицать в нем яркости, таланта, смелости и, вместе с тем, подлинной сердечной теплоты.

Грузенберг родился на юге России и кончил Киевский университет, но вся деятельность его протекла в Петербурге. Первым процессом, в котором его имя стало известно широким кругам, было дело еврея-аптекаря Блондеса, обвинявшегося в ритуальном убийстве. Виленский суд (без участия присяжных заседателей) признал Блондеса виновным, но его защитники - Спасович, Миронов и Грузенберг - добились кассации приговора Сенатом и при вторичном рассмотрении дела Блондес был оправдан.