Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 1 - Монах Симеон Афонский Страница 11

– Ну-ка, сын, сколько будет семью семь? Так… А сколько будет шестью восемь? Так… молодец.

К моим книжным увлечениям он относился снисходительно:

– Таблица умножения в жизни важнее, чем Лев Толстой!

Развив в школе до некоторой степени речь, я обнаружил, что кроме познания различных предметов и обстоятельств можно скрывать речью их взаимосвязь с нами, – так появился соблазн лжи. Научившись приспосабливаться к жизни, сердце обрело способность волноваться и переживать по поводу взаимоотношений ума и вещей. Ответом на эту взаимосвязь появились безчисленные безпорядочные мысли. Чем больше их становилось, тем печальнее и обременительней являлся накапливаемый опыт – как прямое следствие познания мира и последующей неудовлетворенности этим познанием. Это повлекло за собой возникновение мечтаний, коварного изобретения мысленной лжи.

Детские переживания от прочитанных путешествий стали неожиданно входить в мою жизнь, превратившись в увлекательные далекие поездки с моими родителями. Отец, как железнодорожник, мог ездить с семьей по всей стране. Так я оказался в Мурманске, который помню очень смутно. В памяти осталась сказочно прекрасная картина: поезд медленно двигался по узкой насыпи через безкрайние синие озера Карелии, словно плыл по небу, освещенному низким незаходящим солнцем. Мурманск встретил нас серыми низкими облаками, моросящим дождем и спешащими людьми на привокзальной площади, где я сразу же потерялся. Я долго шел один, разглядывая город, как вдруг знакомый радостный голос заставил меня остановиться: «Боже мой, да вот же он!» – и меня схватили крепкие добрые руки родителей. Как они нашли беглеца, не знаю. Затем была поездка в Ташкент, где пустыня предстала перед моими глазами необъятным песчаным океаном, по которому неторопливо плыли необыкновенные создания со странным названием «верблюды». Мне сразу захотелось их нарисовать. В тот же миг откуда-то взялись тетрадь и цветные карандаши. Возможно, их купили на большой станции мои родители, и я, пока мы ехали, все время рисовал.

Впечатления от пустыни разбудили во мне жажду рисования, и в школе оно стало самым большим моим увлечением. Душа открыла в себе возможность создавать собственный мир, населяя его дорогими людьми – родителями, деревьями, реками и лесами. Птицы, населявшие мои тетради для рисования, словно становились живыми, когда их касался цветной карандаш, и меня чрезвычайно удивляло, что взрослые не видели в них трепетания настоящей жизни. Простой лист бумаги превращался в безбрежную землю, которую я мог по собственному выбору заселять диковинными животными или заполнять камышовыми хатами, засыпанными снегом, с огоньками в окошках, с тропинками у калиток, с месяцем над крышами. Этот пейзаж отчего-то сильно трогал мое сердце и я мог надолго погружаться в созерцание сокровенной жизни, созданной мной на листе тетради.

Тогда душа моя еще настолько пребывала в себе самой, что никаких других впечатлений от дальних поездок не осталось, кроме ощущения тихой спокойной радости от живого и неуловимого бытия самой души. Но после окончания первого класса произошло событие, которое сильно изменило мое представление об окружающем мире. Душа нашла для себя то, что было ей в чем-то сродни своей необозримой протяженностью, непередаваемым оттенком искрящейся зеленой синевы с безчисленными солнечными бликами, ласковыми и нежными прикосновениями, таинственной пугающей глубиной и нескончаемым веянием безбрежного счастья: все то, что взрослые называли одним коротким словом – «море». Именно море подарило мне радость плавания, мои ноги наконец-то легко оторвались от дна и я – о чудо детства! – поплыл, сам не понимая как. Расстояние до самого моря, рядом с которым я жил тем летом в детском лагере, было не более нескольких сот метров. Во время шторма голос его долетал до моего слуха нескончаемым рокотом глубин, голосом несказанно обворожительного морского простора, в который я влюбился всем сердцем.

Еще мне понравился поход в невысокие прибрежные горы, поросшие густым лесом, с их таинственными тенистыми тропами, замшелыми валунами вдоль тихих ручьев, где маленькие крабики ловко прятались под камнями, рощами ореховых деревьев с листьями, источавшими терпкий запах йода, если растереть их пальцами, лугами с горным сладким ветром, наполнявшим легкие воздухом незабываемых кавказских гор…

Маме тяжело давалась станичная жизнь. На работах в поле она надорвалась и сильные боли мучили ее все дальнейшие годы. Она выросла в семье городского служащего и тяжелый сельский труд оказался ей не по плечу. Станичный говор был ей совершенно непонятен:

– Отец, что за язык здесь? «Шо цэ такэ», да «шо цэ такэ?» – удивлялась мама казачьему наречию.

– Лида, здесь тебе не город, – успокаивал он.

– Так давай туда переедем! – просила она.

– У меня работа военная, переведут – поедем!

Отец предпочитал не спорить.

Однажды к вечеру, в конце теплого августа, к нашему дому в станице, сигналя, подъехал грузовик, и родители начали укладывать в него вещи и грузить мебель. Погрузка продолжалась долго. Солнце уже начинало закатываться в степную даль, когда, наконец, все было упаковано и перевязано. Меня посадили среди матрасов, мама укутала мои плечи одеялом, и мы, попрощавшись с бабушкой, не одобрявшей наш отъезд, и нахмуренным дедушкой, медленно выехали со двора. Рычащий и гремящий грузовик унес нас в новую жизнь, в которой впоследствии один переезд сменялся другим. К радости матери отца перевели работать на более крупную станцию и к ней-то мы и мчались по пустынному шоссе под первыми мерцающими в прозрачной высоте звездами. Вдоль дороги неумолчно шелестели под