Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 1 - Монах Симеон Афонский Страница 15

– Хорошее у тебя стихотворение! – похвалила учительница. – Но почему оно такое печальное?

В ответ я только пожал плечами. Как-то я услышал, что сестра вполголоса разговаривает с мамой о запрещенном поэте, спрашивая, можно ли почитать томик его стихотворений, который подарили ей подруги? Мама разрешила, а я подбежал к сестре и начал умолять ее дать и мне прочесть стихи, о которых она спрашивала у мамы. Этим поэтом оказался Есенин. Он увлек меня настолько, что вся моя юность прошла в подражании его творчеству, хотя впоследствии меня потрясли замечательные стихи Блока, а затем Заболоцкого. Но милее стихотворений Есенина о природе для меня не было ничего, за исключением, конечно, поэзии Пушкина и Лермонтова. Есенинская образность стиха не только заворожила меня, но и закрыла для сердца его неглубокое знание жизни и трагичность судьбы, о чем я узнал гораздо позже.

С малых лет мой слух всюду сопровождали песни: пела мама, пела и моя сестра, но больше всего песен неслось из громкоговорителей, установленных в те годы на столбах главных улиц и площадей. Передачи главной радиостанции из Москвы транслировались с 6 часов утра до 18 часов вечера, и песни тех лет буквально вдалбливались в наше сознание и надолго отпечатались в нем. Некоторые мелодии были удивительно красивы, но это открылось мне значительно позже, как и трогательные стихи Фатьянова. Школьные обязанности и общественные дела не увлекали меня, и это в преподавательской среде называлось «неактивный ребенок», хотя преподавательница неоднократно пыталась назначить меня старостой класса.

Моего отца, после того как я нечаянно разбил стекло в классном шкафу, она стала часто вызывать в школу, чему очень удивлялась мама, хотя я больше не бил стекол и не собирался этого делать. Заподозрив неладное, ей удалось отвадить отца от хождения на школьные беседы:

– Хватит тебе в школе водить шуры-муры, достаточно и работы, где проводниц полно, только позови…

– Тогда ты ходи в школу, когда вызовут, – добродушно посмеивался он.

– Я ни за что не пойду выслушивать всяких вертихвосток! – отрезала мама. Вот таким странным образом контроль родителей за моей учебой закончился.

Школьные друзья стали главными наставниками в моей жизни. Наша активность была направлена, в основном, на простые радости детства: для некоторых сверстников рыбалка стала пожизненным увлечением, мне нравилось бродить вдоль тихих степных речушек (называемых на Дону «ериками»), когда солнечным летним утром по воде расходятся круги от выпрыгнувшей с плеском рыбы, любоваться полетом реющих над сияющей поверхностью воды огромных синих стрекоз, слышать шорохи качающегося под ветром цветущего камыша, роняющего светлый пух, наслаждаться прохладой реки и купанием в ее прозрачных глубинах. Рыба у меня ловилась плохо, возможно, не хватало ловкости и чутья настоящего рыбака, которого всецело поглощает сам процесс ловли. Еще мы ловили раков по глубоким тинистым норам в берегах мелких речушек, которые во множестве оставались от весеннего разлива Дона, так как в то время еще не строили большие водохранилища.

За этот период наша семья несколько раз выезжала в Москву и Петербург. От Москвы осталось в памяти удивление от грандиозности Кремля, страх перед огромными магазинами и усталость от безчисленных толп людей. Петербург мне понравился строгой красотой и совершенно другими людьми, непохожими на шумных москвичей. Из поездок родители привозили пластинки и мы сообща слушали их, проигрывая на патефоне.

Однажды в нашу мальчишескую компанию пришла соседская девочка и попросила вынести патефон и поставить какую-нибудь пластинку. Когда раздалась музыка, кажется, «Рио Рита», эта девочка неожиданно пригласила меня на танец, говоря, что она научит меня танцевать. Не видя в ее просьбе ничего странного, я начал неуклюже танцевать с ней под ритмичную мелодию. Мальчишеская компания, посмеиваясь, во все глаза смотрела на нас. Вскоре на стенах школы появились надписи о нашей любви. Они меня особо не задевали, но в сердце острой занозой осталось будоражащее чувство девичьей близости.

Из всех времен года весна оказывала на меня неодолимое животворящее воздействие. Как я ждал прихода тепла! Еще в феврале я ставил в стакан с водой тоненькую веточку вербы и с трепетом следил, как незаметно совершается чудо преображения со спящими почками, рождающими трогательную нежно-зеленую завязь. Милое весеннее солнышко поднималось все выше, а на душе становилось светлее и радостнее. Слыша разговоры взрослых о церковных праздниках, я спрашивал:

– Мама, что такое Сретение?

– Зима с весной встречаются, сынок… – отвечала она с улыбкой.

Зачем родители скрывали от меня значение религиозных праздников? Со временем мне стало ясно, что люди, привязанные к миру, страшатся позволить какой-либо душе отделиться от них, тем самым выявляя всю тщету их земных надежд и упований.

В этот период в моей душе появились две сокровенные тайны, о которых я никому не хотел говорить: странные тревожащие сердце ощущения от общения с девочками и загадочная увлекательная тайна творчества. Мне захотелось стать поэтом и даже само слово «поэт» кружило мне голову. К сожалению, к этому творческому порыву примешалось ревнивое чувство первенства, которое портило душу и делало ее безвольной пленницей пустого сочинительства. Тогда мне было еще невдомек, что ничтожные стихотворные безделки и страсть к состязанию надолго уводят душу в томительные мытарства по пустыням тщеславия. Попавшись в соблазн сочинительства, мне предстояло многие годы брести по пескам и пустыням эгоизма и тщеславия, чтобы на личном опыте постичь химеры, созданные греховным