Павле Рак - Приближения к Афону Страница 3

На этих обоженых костях и зиждется Церковь Христова. Они – всегда сущая связь между Небом и землей, мост, по которому молитвы живых доходят до почивших, а молитвы наших умерших – до нас. Прекрасные, почти ежедневные заупокойные службы занимают одно из центральных мест в византийском круге богослужения. Они свидетельствуют о том, что мы можем помочь мертвым своей любовью, и о том, что живые в своих искушениях не предоставлены себе самим. Мир, пребывающий в каком-то самозабвении, держится порой только молитвами мучеников и святых.

В самом конце – ковчежец с большей частью черепа св. мученика Сергия. (Да тот ли это элегантный юноша, что изображен на мозаике салоникской церкви VI столетия?) На черепе видно углубление от удара острым треугольным предметом, след мученичества. Ужас пронзает меня, когда я целую самое дно этого углубления: какая мысль проникла в мой мозг, пока я прикладывался к мощам? Прикоснулись ли мои губы к месту удара или к месту мученичества, к знаку насилия или к источнику святости?

Благочестивым и богобоязненным движением монах закрывает крышки на ковчежцах разной формы и величины (некоторые из них в форме ладони или стопы) и, целуя, возвращает в их собственный мир.

Земная и небесная кухня

Поскольку я хочу продолжить путешествие, а до обеда еще далеко, меня отводят на кухню, чтобы я не отправился в путь голодным. Огромная, почти пустая кухня в первом этаже монастырского дома. В правом углу два зеленоватых шкафа для посуды. За ними деревянная лестница, ведущая куда-то наверх. У закопченной стены каменный умывальник, похожий, скорее, на просторную купальню. Большая плита разожжена слева, почти посередине комнаты. Монах средних лет, в выцветшей и ветхой рясе, с неловкими, вывернутыми внутрь ногами, усадил меня за стол недалеко от плиты в старинное удобное кресло с высокой спинкой, такое глубокое, что я утонул в нем и почти ничего вокруг не видел. (Как оно только сюда попало?) Петров пост, едят только овощи и макароны. Мой хозяин ставит на стол миску с помидорами, кладет огурец и хлеб. Он кажется одним из тех простых насельников Святой Горы, каких много во всех монастырях, одним из тех, которые служат Богу не столько молитвой, сколько непрестанным тяжким трудом. Монах подбрасывает дрова в плиту, на дальний ее конец, более холодный, поставил большую посудину, чистит, нарезает и бросает туда помидоры. Спрашивает, откуда я, как у нас люди живут, есть ли церкви, ходит ли туда народ, и куда я сегодня собираюсь идти. Обычный святогорский разговор.

Заканчиваю свой обед и только сейчас вижу вблизи его глаза: синие, глубокие, нежные. Замечаю, что уже в третий или в четвертый раз обращается ко мне, называя «отцом». Первое мое впечатление оказалось обманчивым: он не только не принадлежит к безграмотным или полуграмотным Божиим слугам, он иеромонах и когда-то служил в соборе большого города. Заботлив и умен, внимательный собеседник. Говорит обдуманно, спокойно, на любой пример находит и контрпример, желая избежать как пессимизма, так и поверхностного воодушевления.

«Да, – говорит он, – есть и прекрасные, святые люди, и настоящая святость, но есть и шарлатаны, и много таких, что делают себе рекламу, а в глубине у них пустота. В последние времена Бог почти лишил людей своей благодати. Не очень-то они ее и жаждали, слишком это тяжело. А благодать не навязывается насильно. Никогда люди не стремились так к погибели, как сейчас. Гибнут сами и других тянут за собой в помрачение и тьму. Но Бог не скрыл от людей и утешения: великой и благой вести. Возьми Евангелие, отец, и прочти, а здесь, на Святой Горе, помолись, поклонись святыням, и ты вернешься в мир не с пустыми руками. Избегай людей, которые хвалятся своими духовными дарами. Есть между ними, даже и здесь, нетерпеливые хвастуны. А может ли таким быть Божий человек?

Когда там тебе будет трудно, помолись. Нет лучшего утешения и вернейшей надежды. Смири свои мысли. Что еще, кроме покаяния и смирения, мы, грешные, можем сделать для себя? Кричать? Требовать? Нет в этом мира душевного, отец. Единственный путь – путь смирения, и он не пролегает через желания, какими бы скромными и легко исполнимыми они ни казались. Прости, что столько говорю, отец, ты и сам все это знаешь не хуже меня…»

Я долго беседовал с этим просветленным и немного печальным «батюшкой». Он рассказал мне несколько веселых и грустных историй из своего российского и афонского опыта. Заметно воодушевлялся он, когда говорил о России. Это и понятно – мало сейчас здесь монахов, нет народа, заполняющего весь храм до купола пламенной покаянной молитвой. А русские церкви сейчас полны более чем когда-либо.

Я оставался так долго, что перед уходом мне опять предложили обед: фасоль и маслины. Хотели еще дать мне овощей в дорогу, как будто я отправлялся в какую-то далекую землю, а не в монастырь, расположенный всего в четырех часах ходьбы.

Земная и небесная трапеза

Тяжелая грозовая ночь. Как будто ведрами льют воду на крыши, и она стекает по крытым свинцом куполам на мощеный плитами двор. Оттуда бурлящий поток сливается по широкому водостоку прямо в море, которое всего лишь в трехстах метрах под стенами греческого монастыря Симонопетр. Молнии догоняют одна другую, чтобы почти непрерывно освещать высокий и длинный утес, на котором, словно плотно нахлобученная шапка, стоит монастырь. Голубое сияние мерцает над куполами храма, перед самым окном кельи. Противоположное окно выходит на открытую террасу и дальше – в бушующую мрачную глубину. Только справа смутно угадываю узенькую перемычку скалы, которая связывает нас с горой и над которой возвышается легкий акведук. Не будь этой перемычки, нас, кажется, снесло бы ураганом (в небо? в море?) вместе со всеми восемью этажами монастырских построек, прилепившихся к голому камню и врезанных в его глубину переходами и подвалами. Но это лишь обманчивое ощущение того, кто, поливаемый дождем, стоит над пропастью на выступающей террасе. Если смотреть со стороны, то монастырь кажется стальной твердыней, способной противостоять любому искушению на свете.

Монастырь Симонопетр

Около половины четвертого утра сквозь шум дождя пробивается звук била. Зовут на службу.

В коридоре сплошная тьма. Только страшные раскаты грома напоминают о стихии, бушующей за этими стенами. Кто-то спрашивает о свете. Света нет!

Вид от монастыря Симонопетр

И богослужение начинается почти в полной тьме. Читает одинокий голос, прерываемый только назальными[3] возгласами священника, завершающего доксологической формулой[4] молитву. Грохотание бури иногда полностью заглушает чтеца, пустившегося в неравную борьбу. Он упорно, подобно корням, продирающимся сквозь камни, плывет к своей тихой гавани, к поддержке, которую дают ему более краткие и звучные реплики иеромонаха.

Монастырь Симонопетр

В монастыре не менее полусотни монахов, в основном молодых, которые своим тихим присутствием непрерывно творят совершенный молитвенный порядок. Светлые, одухотворенные лица свидетельствуют о том, что здесь собрался «живой остаток» сегодняшней Греции. Статистика говорит, что за последние десять лет на Афон пришло около пятисот монахов, большинство из них принесли с собой университетский диплом. Но не так уж это и важно, чтобы лицо засияло чистотой, нет нужды в дипломе. В молитву вторгается хор. Поют на два «лика»: молитвенный диалог. Монахи взглядами договариваются, кому вступать следующим, что читать, а что петь. На каждой гласной голос идет ввысь и падает, иногда пение затягивается и создается впечатление, что одну стихиру можно петь бесконечно. (И действительно, праздничные службы длятся иногда по пятнадцать и более часов.) Поют так отчетливо, что даже я, смутно угадывая значение лишь нескольких десятков греческих слов, различаю важнейшие переходы в службе: стихиры, антифоны, славословие, конец утрени, часы, наконец, литургия. Во время чтения Апостола и Евангелия один старый монах, которого я уже приметил раньше, опираясь на две палки и еле-еле передвигаясь по церкви, доковылял-таки вперед и внимательно слушает, склонив голову. Многие монахи причащаются, исключительно торжественно и с достоинством. Попарно прикладываются к иконам, кланяются друг другу, затем оба вместе всем присутствующим – просят прощения. Со скрещенными на груди руками подходят к чаше, затем тихо возвращаются на свои места.

Монастырь Симонопетр после лесного пожара

После литургии была отслужена панихида с освящением колива – сваренной и подслащенной пшеницы. Во время обеда это коливо подается как жертва, посвященная святому дня и усопшим, поминаемым во время заупокойной службы.

Монастырь Симонопетр

Келлия монастыря св. Павла