Роберт Турман - Тибетская книга мертвых Страница 7

Это последнее завершение всего, диаметральная противоположность всего, «ничто» само по себе. И все же мы мыслим «ничто» как нечто. Ясно, что «ничто» – это концептуальное понятие, наиболее четко показывающее иллюзорный статус всех концептуальных понятий. Использовать, говоря о нем, слово «существует», значит – неправильно использовать язык. Упоминать «ничто» как «оно», «это», «то» или иначе без кавычек – это ошибка, только идея, на которую можно ссылаться. «Ничто» категорильно невообразимо, поэтому неправильно изображать его как цель, место назначения. Неправильно представлять как неуловимое состояние, проявляющееся прямой линией на ЭЭГ. Некорректно видеть в нем анестезию, следующую за потерей всех чувств. Не стоит воображать его как место успокоения, где сознание спит. В него нельзя вступить.

Когда мы думаем о «ничто» подобным образом, в действительности мы просто успокаиваем себя. Мы лишь строим наше представление о состоянии небытия на нашем привычном чувстве глубокого сна. Когда мы засыпаем, то забываем мысли, заботы, переживания и даже само сознание. «Погружаясь» в сон, как основное состояние, мы испытываем чувство релаксации. Засыпая, мы схватываем последний момент осознания, а просыпаясь, первый момент пробуждения вместе с воспоминанием сновидения или, что гораздо реже, просыпаемся или теряем сознание в сновидении. Но у нас нет никакого непосредственного опыта бессознательного состояния, так как мы не можем его вспомнить. Поэтому наше представление о пребывании в состоянии отсутствия сознания – это лишь умозаключение, основанное на первом и последнем моментах на пороге сознательности.

Сон ассоциируется у нас с отдыхом, расслаблением, миром и покоем. Человек, испытывающий бессонницу из-за физической или умственной болезни, сильно мучается, а лишение сна в течение долгого времени приводит к гибели. Мы любим спать. Сон отнюдь не соответствует прямой линии, абсолютному отсутствию активности мозга. Во время сна наш мозг может проявлять даже большую активность, чем при бодрствовании. С материалистической точки зрения сон отличен от состояния смерти. Представляя смерть как вступление в небытие, мы просто успокаиваем себя. Мысль о смерти как о сне – это лишь аналогия даже для материалиста. Похоже, что дуалистическая модель «освобождения», вдохновляющая индивидуалистический буддизм, хинаяну, а также индуизм, даосизм и западный монотеизм, – модель освобождения как абсолютного отчуждения от мира – произошла от всечеловеческого опыта сна. В большинстве культур сон считается блаженным удалением в отстраненное от мира состояние, спокойное отделение от забот и тревог, раздражений и привязанностей. Поэтому религиозный идеал нирваны как состояния отделенности, предельного освобождения от боли и печалей или высшего облегчения может быть не чем иным как гарантированным погружением в непрерывный глубокий сон без сновидений!

Когда мы видим подобное сравнение, то понимаем, почему материалисты смеются над духовными или религиозными формами освобождения. Зачем они нужны им? Ведь им уже гарантирован постоянный отдых. Их ждет небытие, достигаемое без малейшего усилия с их стороны, без моральной жертвы, без реализации, без развития любых умений или знания. Все, что им нужно сделать, – это уснуть, а подобный навык развит в течение тысяч ночей.

Но что дает им гарантию спокойного «ничто», ожидающего после смерти? Есть ли у них какие-либо достоверные свидетельства? Никто никогда не возвращался, чтобы рассказать о входе в небытие. Не было ни летописца, ни наблюдателя, никто никогда не погружался в субъективность мертвеца. Они не могут физически проникнуть в мозг любого мертвого существа. Нет ни одного убедительного описания небытия, которое бы очевидно не имело атрибутов. Никогда не наблюдалось ни единой вещи, превратившейся в «ничто». Откуда взялась бы энергия реальности состояния осознанности, будь это даже минимальное осознание чистого отдыха, если это нарушение физического закона о сохранении и превращении энергии? Что заставляет материалистов столь убежденно верить в «ничто», представляющее энергетический континуум?

Ответ очевиден: у них нет никаких оснований для подобной уверенности. Это просто верование, базирующееся на смелом утверждении, выработанном многими его сторонниками, но не имеющем ни малейших доказательств, усиленном постоянным повторением и догматическим упорством. Оно дает высшее утешение, удовлетворяя религиозную потребность иметь полное представление о реальности. Эта успокоенность может вызвать подозрение или сомнение, поэтому для материалиста она предстает в ложном свете, а небытие кажется чем-то пугающим, нежелательным, горькой пилюлей, которую современному взрослому человеку приходится проглотить.

Вот почему ученые-материалисты столь догматично отвергают свидетельства существования сознания после смерти. Они даже случайно не рассматривают подобные показания, поскольку это поставило бы вопрос об их собственной жизни. Подобно любому религиозному догматизму, поскольку это логически слабый довод, часто по общему признанию иррациональный, не основанный на заслуживающем доверия свидетельстве, он не может позволить даже простейший вопрос из-за опасения, что возникшее сомнение не сможет быть отвергнуто.

На деле же значительный массив заслуживающих доверия свидетельств поддерживает возможность существования сознания после смерти и его продолжения в будущей жизни. Во-первых, это естественно предположить, поскольку все остальное в природе продолжает существовать, изменяясь. Во-вторых, имеется много надежных сообщений свидетелей о пережитых ими приключениях после смерти. Некоторые пережили клиническую смерть и были реанимированы. Другие в детстве помнят детали и обстоятельства прошлой жизни, и некоторые подобные воспоминания обрабатывались другими людьми и передавались для изучения уважаемым исследователям. Собранные данные систематизировались и представлялись в виде руководств в традициях умирания, используемых во многих культурах. И множество людей в различных цивилизациях чувствуют, что у них должно быть некоторое представление о состоянии их сознания в будущей жизни, с которой им придется столкнуться.

Никакой здравомыслящий человек не боится «ничто». Должно быть, оно скучно и безрадостно. Но, по крайней мере, оно спокойно и безболезненно, и безразлично ко всем трудностям бодрствования, оно приятно и каждый из нас ищет его. Чего мы боимся, и боимся осознанно, – это боли и страдания. Мы всячески пытаемся избежать боли и страдания для себя и тех, кто нам дорог. Мы боимся смерти не потому, что она «ничто», а потому, что интуитивно знаем: она автоматически не приносит «ничто». Мы сильно боимся чего-либо, что она может дать. Поэтому с присущей человеку осторожностью хотим знать, что она принесет, как приготовиться, чтобы избежать дурного и достичь хорошего, чего ждать и как встретить это. Мы знаем, что уснув сегодня вечером, не избежим завтрашнего дня с его вызовом. Поэтому мы наилучшим образом готовимся к нему. Чем лучше мы подготовились, тем более счастливыми засыпаем. Мы знаем, что смертельный сон не устранит автоматически новые ситуации для сознания. Поэтому мы готовимся к ним, и чем лучше мы приготовились, тем легче нам будет, когда придется умирать.

Даже для самого твердолобого материалиста знаменитое «пари» Паскаля по-прежнему неотразимо. Если после смерти мы превратимся в ничто, то нам не придется пожалеть о том, что мы к чему-то готовились. Но если, умерев, нам придется стать чем-то, к чему мы вовсе не готовы или готовы очень плохо, то мы будем долго испытывать горькое и болезненное сожаление. Поэтому, не подготовившись, мы все теряем и ничего не приобретаем, а позаботившись о подготовке, все получаем и ничего не теряем. Если мы готовились понапрасну, то в вечности не придется жалеть о малой толике времени, потраченного на это, а если нет, то время, отданное делам и удовольствиям в ущерб подобной подготовке, в вечности покажется напрасной тратой жизненного ресурса.

Итак, те из нас, кто либо уверен, либо отважится рассматривать жизненную ситуацию как полностью относительную в пространстве и времени, могут благополучно выйти из нее. Нет границ нашей взаимосвязанности с бесчисленными измерениями и вселенными. И нет пределов нашему развитию, дурному или хорошему. Очень сильное обязательство – улучшать ситуацию, в которой мы оказались вместе с другими, – возникает из понимания неизбежности бытия в бесконечной относительности и длительности. Отказ от любой неопределенности небытия оставляет нас с абсолютной озабоченностью качества относительных ситуаций. Эта озабоченность требует, чтобы мы использовали любое имеющееся в нашем распоряжении средство для их улучшения.

Возвращаясь к отдельным религиозным верованиям, не опирающимся на рациональные доказательства или правдоподобные выводы, находим, что наш выбор действий может иметь неограниченные последствия. Избавляясь от искушения определить небытие, почему бы нам не представить четче некоторые невероятные душевные состояния, воспроизводящие характеристики приятного небытия – блаженной анестезии, отчужденности от связи с условиями, постоянной изоляции от переживаний, и все это гарантированное абсолютной, неотносительной силой, контролирующей относительное, но не обусловленное им? Здесь, однако, нам следует применить «пари» Паскаля наоборот. Если благодаря неизбежному предназначению души Всемогущее Существо спасет нас вне зависимости от того, что мы делаем, то мы не пожалеем, что потратили немного времени напрасно, сами готовясь спасти себя. Но если такого Существа нет или есть более могущественные чем мы божественные Существа, которые могут спасти нас, если мы приготовились принять их помощь, то тогда мы будем очень долго глубоко сожалеть, что не подготовились должным образом.