Алексей Ксендзюк - После Кастанеды: дальнейшее исследование Страница 10

Очевидно, под этим подразумевают умственный процесс, который легко представить современному интеллекту: сначала первобытный мыслитель выдумывает некую абстракцию (анима, душа, жизненная сила — пусть даже в самой примитивной, так сказать, натурализованной форме), затем наделяет этим абстрактным качеством окружающие его природные объекты и явления и в конечном счете, опираясь на простейшие догадки, изобретает методы общения с «одухотворенной» реальностью, влияния на нее и т. п. Часть идей со временем становится догмой и превращается в фундамент для разделяемой этносом религии, часть — оказывается в оппозиции и образует народную магию, языческую ересь, позднее — лженауки и философский мистицизм.

Мы не станем утверждать, будто подобные процессы никогда не имели места, однако такая динамика развития свойственна, по всей видимости, уже относительно позднему периоду в истории духовной мысли, когда абстрактные идеи приобрели самостоятельную ценность и стали жить по собственным законам, отдалившись от непосредственного восприятия, т. е. эпохе культуры, времени интенсивного сотворения мифа о человеке и природе, опирающегося на сложившиеся стереотипы мышления, достаточно развитого, чтобы сделать полем исследования себя самое.

Если же обратиться к доисторическим истокам, где абстрагирование, анализ и синтез только зарождались и были совсем не очевидны едва пробудившемуся сознанию, то станет совершенно ясно: первые люди не могли мыслить подобным образом, ибо не имели никакого интеллектуального опыта, всегда и во всем следуя чувству, переживанию, непредсказуемым сенсорным впечатлениям, возбуждавшим в них непрерывное настроение тайны и трепет перед грандиозным вихрем внешней Реальности. Попробуйте вообразить, в каких условиях протекала психическая жизнь охотника или собирателя во времена каменного века. Моменты предельного напряжения и предельной бдительности (выслеживание дичи, бегство от хищников, постоянная борьба со стихиями, изобретение тех или иных способов защиты, выживания и т. п.) чередовались с иногда длительными периодами расслабления, неподвижности, апатии, которые невозможно было заполнить умственными развлечениями, так как их еще просто не существовало (вынужденное затворничество во время зимних холодов, монотонный труд вроде выделывания шкур или каменных орудий, пережидание муссонных дождей и еще много чего). При этом общее восприятие внешнего мира страдало неопределенностью, вещи и явления не имели в первобытном сознании ни четко сформулированных причин, ни даже фиксированных названий — все оставалось смутным, невнятным, плохо обоснованным, т. е. непонятным, неожиданным, непредсказуемо разнообразным. Экспериментальные данные, полученные современными исследователями восприятия, показывают, что подобное сочетание условий в значительной степени способствует возникновению измененных состояний сознания (или измененных режимов восприятия, в соответствии с принятой автором терминологией), а они, как станет ясно ниже, автоматически вызывают случаи непостижимых откровении и воздействий, относимых теперь к парапсихологии и экстрасенсорным перцепциям. Таким образом, к моменту формирования анимистических, мифологических и религиозных представлений, человек, скорее всего, уже обладал достаточно богатым опытом, намекающим на то, что его природа имеет измерение, выходящее за пределы пространства и времени, за пределы причинно-следственных связей, с которыми мы сталкиваемся в мире повседневного. Именно насущная необходимость как-то объяснить сложившееся двоемирие в опыте восприятия — необходимость, возникшая благодаря развитию интеллектуальных способов описания — вызвала к жизни идеи, приведшие затем к ранней религиозности всех видов. Думается, что конфликт между разными способами восприятия Реальности был куда более серьезной причиной зарождения религии, чем обычный страх перед непонятными явлениями природы.

Что же касается мифа и религии, то их влияние на разнообразие психического опыта древних оказалось парадоксальным. Несмотря на то что их задачей было создание такого описания мира, где разные виды опыта могли бы существовать, не противореча друг другу, само достижение «потусторонних» переживаний заметно осложнилось. В модель Вселенной были введены сущности и силы, условия и закономерности, с которыми необходимо считаться. Между миром обыденного сознания и миром «сверхъестественного» возникла психологическая дистанция, о которой прежде никто не задумывался. Новые представления установили новый закон и особые требования; измененные режимы восприятия стали достижением, исключительным даром, благодатью. Если опыт потусторонних переживаний противоречил утвержденной модели, он объявлялся ложным, вредным, а позднее — дьявольским. Шаманство превратилось в профессию, что в конце концов привело к возникновению особой касты жрецов. Так целая область психических явлений перестала быть всеобщим достоянием и сделалась объектом специального культа для замкнутой социальной группы.

С другой стороны, процветала метафизическая спекуляция, которая чем дальше, тем больше обусловливала саму конкретику «потустороннего» опыта. Религиозная традиция очень быстро стала выполнять роль вполне определенной установки во всех случаях измененных режимов восприятия. Шаманы, а в еще большей степени жрецы начали бессознательно интерпретировать получаемые откровения в духе общепризнанного мифа, и в какой-то момент вообще перестали замечать сенсорный опыт, противоречащий традиционным представлениям. Как видите, религиозная мифология отдалила от человека измененные режимы восприятия, привела к искажению и обеднению его психического опыта.

Тем не менее то и дело объявлялись люди, сумевшие преодолеть созданные официальной религиозностью барьеры. С исторической точки зрения они всегда являлись представителями либо предрелигиозного, либо пострелигиозного мышления. Конечно, сосуществование с развитым религиозным институтом, его метафизикой, философией и практикой, неминуемо накладывало на этих самодеятельных энтузиастов заметный отпечаток, с каждым веком все более весомый и разносторонний: их еретическая сущность подвергалась неизбежным метаморфозам, религиозные термины и спекулятивные конструкции вуалировали их генетическую чужеродность по отношению к массовой идеологии, и все же сам дух исследования хранил оригинальность культивируемого подхода, что и обусловливало настороженное к ним отношение правящего клироса. Предрелигиозные формы духовного поиска чаще всего оказывались тесно связанными с народной магией, о которой следует говорить отдельно.

Магия, ведовство, колдовство — все это принадлежало к промежуточному виду психоэнергетической практики, стихийно сложившейся в эпоху поздних анимистических воззрений, когда миф и религия уже зарождались, но пребывали в эмбриональном, почти неощутимом состоянии. Метафизика уже витала в воздухе, но не хватало последнего организующего усилия ума, чтобы соединить разрозненные догадки в единую антропоморфную модель мироздания и навсегда разделить догму и ересь, общепринятую идеологию и анархию свободного поиска. Маги и ведуны отдавали предпочтение эксперименту, терпимо относились к многообразию интерпретаций и часто пересматривали собственные воззрения, если практика того требовала. Они с легкостью блуждали в лабиринте самодельных предрассудков, иногда окончательно запутывались в сотканной ими паутине полуоформленных идей, но бывали способны совершить подлинную революцию и сделать таким образом шаг вперед на пути постижения Реальности. Однако их свобода от нравственных и этических ограничений порою оборачивалась духовной трагедией, когда сиюминутная выгода пересиливала высокое стремление к истинному знанию, что влекло за собой обращение к человеческому злу и распад личности. Тем не менее высокая магия как своеобразная практическая дисциплина, направленная на постижение человека и мира, продолжала существовать, оберегая свои исследовательские методы от консервативного влияния религии. К сожалению, время сделало свое дело, и большая часть магических школ в попытках ассимилировать религиозную мифологию и метафизику окончательно деградировала, пав жертвой своей эклектической всеядности: их опыт стал однобоким, утратил разнообразие, а иллюзорное всемогущество ритуала отвлекло внимание магов на бессмысленные поиски ничего не значащих вещей. Необратимый развал магического направления мысли случился так давно, что сегодня мы имеем дело с поистине жалкими обломками второстепенных идей, заслуженно осмеянных еще в эпоху Просвещения.

Пострелигиозная форма духовного поиска имела относительно более счастливую судьбу. Это направление, собственно говоря, и получило название мистицизма или оккультизма, причем если первый традиционно связывается с общей мировоззренческой установкой, то последний подразумевает конкретные дисциплины, методы, практические техники, направленные на достижение "тайного знания" и необычных способностей.