Николай Сиянов - Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина Страница 11

2 марта, 5 час. 10 мин. Попил чайку, теперь уже ложиться ни к чему, хочется закончить рассказ. Вот описывать— так долго, а на самом деле все происходило гораздо быстрее. Закончился эпизод с этим “московским” индусом и морячками, а после новое растворение в великом Ничто… И вдруг новые кадры, теперь уже в капитанской каюте.

Да и не один я там сидел за столом, смотрел на Верину фотографию — в ванной нежилось… н-да, такое приятное существо, и я дожидался ее, дуреху. Куриные мозги, девятнадцать лет, но кра-си-вая! Кукла. Вот Верунчик моя и в жизни, и на этой фотке красива тоже, да разве сравнить? У нее особенная, женственная красота, улыбается вот навстречу в тельняшке моей и в мичманке моей набекрень… Родная моя! Ты уж прости дурака, это я так, баловство, ведь я мужик, во мне дурная кровь кричит, но люблю-то я тебя одну, тебя только. Эх, ма! жизнь моя, иль ты приснилась мне?.. Из ванной наконец — кукла моя в пеньюаре прозрачном, моем подарочке. Я фотографию в рамке на стол положил, лицом книзу… “Капитанская дочка” уже на коленях у меня; поласкалась, потерлась, игрушку блестящую завела: задергался кабальеро с веслом, синьорина закружилась на тоненькой ножке, вспыхнули цепочки огней по бортам гондолы: идиллия! Одна игрушка, куколка, любуется другой; любуйся, но эту итальянскую посудину я тебе не подарю, нет; она — Верунина. Я тебе, может, другую куплю, если будешь себя хорошо вести. Ну иди поближе, кроха, такая молодая, упругая вся такая, желанная после ванны…

Все. Дальше неинтересно, а возможно, ничего особого и не было. Я вновь ощутил себя в. великом Ничто; не сразу, смутно начал осознавать свои одеревеневшие ноги, горячую волну в груди. Медитация кончилась.

Итак, что все это значит? Нет, ни о чем не хочу думать, ничего не хочу домысливать. Надо поговорить с Верой Васильевной, кое о чем спросить. У нее на комоде стоит… ну точно такая же игрушка — гондола с балеринкой на одной ноге. Ну и что? В любой моряцкой семье на комодах такие же блестящие заграничные безделушки… Так-то оно так, но все же.

2 марта, вечер. Не получилось утром поговорить. Я все-таки прилег, прикорнул, а после как ошпаренный бросился на работу. И лишь вечером постучался в комнату Веры Васильевны. К этому времени в голове уже созрел некий план: приступать к расспросам на столь щекотливую тему следовало осторожно.

Прежде всего меня интересовали ковры. Кивнул головой на большой и красочный, во всю стену.

— Щикарная вещь… Прямо, наверное, из Гонконга. Или из Японии, они там известные мастера…

— Из Гибралтара, — сказала Вера Васильевна. — Не угадал, сынок, как сейчас помню — из Гибралтара. Мой-то туда на “Альбатросе” последним заходил, вот что. В шестьдесят третьем… да, у меня память хорошая. А после порт-то для наших моряков и прихлопнули.

— Запретили, что ли, заходы? Совсем? Почему?

— А кто знает… Но запретили, запретили: политика. Англия с Испанией не поделили чего-то; нашим-то судам и запретили заходы. На Канарские острова стали ходить, в Лас-Пальмас. Только Максимычу-то моему оставалось плавать недолго…

— А вот эта игрушка откуда, Вера Васильевна? — я показал на гондолу с балериной.

— Да все оттуда же, с Гибралтара, в тот же раз и привез. Она, девица-то, раньше плясала, да, кружилась на одной ножке-то, ох, как здорово. А кавалер все веслом черпал, вроде как греб… Отплясались и отмахались: пружина лопнула.

Еще одно оставалось выяснить; не знал, как приступить. В семейном альбоме Максимовых сотни любительских фотографий. Среди них могла затеряться и та, с капитанского столика, которую я… или он — как же тут выразиться? — рассматривал в каюте, возвратившись с прогулки по Гибралтару. Мне приходилось листать толстенный альбом, но девушки, красивой и задорной, в тельняшке и в мичманке с огромным крабом, что-то не помню…

Да чего уж крутить, что особенного? Свои, чай, люди, попрошу снова альбом — и вся недолга. Так и сделал; просмотрел от корки до корки: нет!

— Вера Васильевна, я вижу, вы любили фотографироваться. Весь альбом, почитай, ваши изображения.

— Максимыча работа, его увлечение.

— Он, поди, с вашими портретами и не расставался?

— Как это? На груди, что ли, носил? В медальончике?

— Да нет. Ну в моря-то с собою брал?

— А то как же! Всегда. Непременно. Особенно любил одну фотку… я там, знаешь ли, такая раскованная, озорная, в тельняшке его и в мичманке набекрень. Вот с ней он не расставался, правильно…

“Да знаю! знаю! — хотелось крикнуть мне. — Все знаю, а может быть, и больше вашего… О, Господи!”

— У вас эта “озорная” фотка не сохранилась?

— Какое! — махнула она рукой. — Я ведь, то есть, конечно, фотография моя, всегда у Максимыча в каюте стояла — в тяжелой такой рамке, на столике. И в том рейсе… ну последнем — тоже. И я теперь, подумать, там… озорная-то, в тельняшке, с Максимычем навеки вместе на дне Биская, — она достала платочек.

В пору было и мне расплакаться. Хорошо подумать, ситуация-то складывается фантастическая. Прикинуть, так мы с Верой Васильевной не чужие друг другу люди. Если, конечно, верить в инкарнации душ.

— Вера Васильевна, простите, ради Бога, а в каком году это случилось?

— Что? Беда-то? А в шестьдесят четвертом, в феврале и случилось. Вот как раз в феврале-то… какая теперь по счету? Без малого тридцать годков позади, а все в памяти, ровно вчера и стряслося…

3 марта, раннее утро. Прошедшей ночью встреча с Учителем, у меня прекрасное настроение. Опять я гостил в его Структуре, но на сей раз мы общались не в помещении, а на природе, среди густой мягкой травы, среди изумительных по красоте цветов.

…Учитель О'Джан провел ладошкой над головкой одного крупного пышного соцветия, как бы снимая что-то.

— Вот Прана и вот Огонь, ты их не видишь, к сожалению. Но поверь, они прекрасны, ими можно питаться… Располагайся, сынок, удобнее, я расскажу тебе о Цветах. Давно это было, очень давно. Бессмертные боги не имели детей, поскольку они бесполы. Но они возжелали детей и решили создать их по своему образу и подобию — благим Словом, все-созидающей Любовью, неслыханной Добротой. Решено — сделано; для начала они создали Цветы в Мире Огненном. А после сгруппировали их в живые сознательные существа; они назвали своих первых огненных детей Ману. Прошло время, и Ману обрели развитие в Мире Тонком, чтобы потом воплотиться и в Мире Плотном, физическом, ради познания Бытия…

— Значит, Миры Огненный и Тонкий — не легенда?

— Я расскажу о них подробнее, сынок, придет время. Но сейчас нас интересует Ману, человек-цветок, не так ли?

— Конечно, Учитель!

— Извечная проблема философов: “Так кто же я? Модель прошлого опыта, результат модели прошлого опыта или модель будущего моделирования?..” Запомни, сынок, Ману создан по образу и подобию Божию, поскольку у создателя не было иной натуры. Но вдохнул Он в модель Зерно Духа своего не для того, чтобы Зерно оставалось спящим. Человек есть Центр эволюционной оси, и, когда он понял это, его духовное развитие началось. Конца же тому развитию нет. А с тех пор, как Ману обрел грандиозный Закон, гласящий, что Субъект есть Объект, он пошел в глубь себя и приобрел еще одну бесконечность, и та есть Вселенная.

…Человек тройственен по природе, ибо он есть дух, душа, разум. Ты знаешь уже, Личность — лишь сумма привычек индивида, его страстей, чувств и желаний; она. иллюзорна. Истинным же “Я” человека является его Сущность, иначе сказать, Кристалл Мысли; она вечна, не иллюзорна. И в каждом новом воплощении на Земле Сущность ставит опыт перед своей Личностью, наблюдая за ней, руководя; она радуется успехам и огорчается, когда Личность не понимает задачи. На вершине развития Личность навсегда сливается со своей Сущностью — Небесной Матерью, и они поднимаются в Мир Огненный…

Надо понять, сынок, Ману земной является воплощением или сканирующим лучом человека Огненной Беспредельности; иными словами, человека Космоса, который есть Логос. Задача человека Земли — отразить в себе, как в зеркале, человека Космоса, слиться с ним. А Логосу необходимо трансмутировать свои энергии в жестких условиях Третичной Материи; этим он обретает дополнительные виды утонченных энергий. Замечу, кстати, сколько человеческих существ во всей Вселенной, во всех Трех Мирах, столько же в мироздании и Логосов, Слов Господних. Из этого следует важный вывод: надо ценить свою значимость на Земле, осознавать свои потенциальные силы.

…Вся жизнь есть Лили — божественная игра, главное условие которой — свобода от заранее заданной цели. Эта игра выше полярности добра и зла, и в этом ее ценность. Но продолжим рассказ о человеке… Мудрость всех веков вопиет: “На Земле — как и на небе!” Человек — подобие Божие, подобие Космоса; оно прекрасно, это подобие. В человеке, как и в Космосе, семь начал, я перечислю их: Плазма, Тепло, Тинктура, Синергетика, Огонь, Свет и Пред-существующий Центр Мышления. Не будем вдаваться в подробности, сынок, беседа наша обзорная. Моя задача — заставить тебя мыслить, разбудить воображение. Вступившие на Путь часто повторяют на всех языках: Душа… Божья Искра… Монада… Да, каждый человек-цветок носит в себе Монаду, но многие ли представляют, насколько космически прекрасна и великолепна она? Чакрамы… Огненные Колеса… Семь печатей Господних… С какой беспечностью рассуждают о них иные! Что ведаем мы об их структурах и таинствах? Знаем ли, что Монада в действительности есть сад, Сад Лотоса, который каждый растит в себе в буквальном, а не переносном смысле? Пять Лотосов-Кармендриев объединены Савикальпой в одно активное поле Сознания. Над Савикальпой опрокинут тысячелепестковый Лотос Брамы; много мы знаем о нем, кроме названия? Или Чаша внугри тонкого тела человека-цветка… Сколько ненужных разговоров о ней! “Я увидел в своей Чаше… Я обратился к Чаше… Я почувствовал…” Но прежде, чем увидеть Чашу, надо познать хорошо Тероидсфер Наития, его работу. Вы слышали об этой космической антенне, любители поговорить о Монаде? Многие ли могли зреть турбии не воображаемого, а истинного утонченного Огня, исходящие из чакрамов Манипура и Анахата? Впрочем, — О'Джан помедлил секунду, — тебе, сынок, ведь тоже нелегко представить себе и Монаду, и Чашу, и многое другое. И потому я покажу тебе их работу наглядно. Прошу тебя, сосредоточься, сконцентрируйся на грудном центре Анахата…