Андрей Шамин - Танец на лезвии бритвы Страница 12

Прошло довольно много времени, но вот послышались глухие шаги.

— Кто?

— Добрый день. Я журналист.

— Охренеть просто! А может папа римский?

— Нет. Я пишу очерк о Юрисе Вилксе.

— Во как.

Дверь медленно открылась. В коридоре было темновато — видимо лампочка перегорела. Я видел только силуэт.

— Извиняюсь… Бардак, — лучше посидеть на кухне.

Я положил на стол несколько обгорелых кусочков.

— Что это?

— Объяснение как я вас отыскал.

Дрожащие пальцы взяли один побольше и поднесли к самым глазам.

— Это я нашёл на квартире вашего — я запнулся, пока подбирал слова листочек уже лежал на столе. Повисла напряженная тишина. И вдруг…

Отсмеявшись, хозяин тихо сказал — Извини, с чаем у меня напряг.

— Ничего. Я позавтракал.

Потом он встал, закрыл дверь и, словно собравшись с духом, обернулся.

— Диктофон?

Я кивнул.

— Тогда поехали!

Сухой щелчок отметил окончание нашего разговора. Я сунул диктофон в сумку и поднялся.

— Чем я могу тебе помочь?

— А, не стоит… Можете свечку поставить, за здравие…

Я всмотрелся в бледное лицо с глазами, в которых давно погас огонёк, с впалыми щеками, с гримасой полуулыбки на бесцветных губах и всё понял.

— Спасибо за информацию.

Он пренебрежительно махнул рукой

— На том свете сочтёмся!

Я быстро спустился по лестнице и остановился. В подъезде было довольно темно, и теперь Солнце резануло по векам отточенными, как бритва, лучами. Я невольно опустил взгляд. На пыльном асфальте лежала сухая роза — красивые лепестки, листочки, сохранившие форму и цвет. Полчаса назад её не было. Глаза привыкли. Я огляделся — никого. Я перешёл на другую сторону и скользнул взглядом по окнам — закрыты. А потом я увидел его. Губы медленно двигались. Взгляд был прикован к небу, а пальцы трепетно и нежно сжимали обломанный стебель…

Глава 4. Я вас любил

"Лопасти вентилятора меланхолично перемешивали в абстрактный коктейль висящий голубой дымок, возбуждённый гвалт посетителей и, для букета, доливалась музыка: нежно обволакивающая, томно истекающая из колонок.

Всё — и часы над стойкой бара, и серебристо-пепельные змейки, резвящиеся в свете ламп, утопленных в гладь потолка, и эти нестройные звуки, то взмывающие крещендо, то упадающие пиано, эти чуть запотевшие миражи с бликами пролетающих автомашин, само время ждало. Ждало её прихода…

… и вот она — в оглушающей тишине, даже вентилятор замер от восхищения, а тюнер закашлялся и превратил свой восторг в долгую как знойный поцелуй паузу.

Звуки свились в хрустальный венец и закружили вокруг изящной фигурки, посверкивая в ореоле огня, этого необузданного вечного пламени, которому французы — эти изысканные ценители Женщины, подобрали лишь жалкое сочетание символов — Шарман!

Пепел сгоревших искр восторга осыпался к ногам… О!

"Остановись мгновение — ты прекрасно!"

… и полное бессилие, полная скудность в несчастной попытке не расплескав донести эти ладони ложечкой, с прозрачной слезой озерца, отразившего малую толику Её, пера сломавшегося, последним дыханием обронившего на лист росчерк (бумага она всё стерпит): Всё исчезло!

И, вновь, ожившие лопасти разгоняют остатки сияния, досадливо гася их в бестолковой суете, которую мы зовём просто и ёмко — жизнь".

На самом деле всё было гораздо проще. Фехтование в пределах нормативной лексики. Как джентльмен я взял пару коктейлей — себе «отвёртку», даме — шоколадный. На ехидные намёки по регулировке шариков подумал с досадой: Мужчины думают больше кто левым, кто правым, а женщины — нижними полушариями.

Потом я взял ещё одну «отвёртку», потом просто водочку. Прокатывая горький прохладный глоток, понял — правда всегда печальна и такова же на вкус, но она лечит. Я её люблю — это не значит, что я могу наставлять её, навязывать вкус и поведение, тем более своё общество, грозить ухудшением состояния или самоубийством… Постепенно поднималось что-то мутное. Мысли еле еле протискивались по извилинам. Голова стала тяжёлая. Я её люблю — это не значит, что она может плевать мне в душу, унижать меня, подрезать крылья, теребить, дёргать как паяца. Я ей не волк тряпичный, не конь педальный!

— Разве такие есть? — глаза полные недоумения, карие вишни во взбитом крем-брюле, вообще то она шатенка, но подруги, мода.

— Есть, — как можно твёрже сказал я — Детские. Сидишь и жмёшь педали, пока п… не дали.

— Может мы поговорим в следующий раз?

— Я в форме.

Она дотянула свою порцию и встала.

— Может ещё?

— Нет, спасибо.

До остановки шли молча. В голове понемногу прояснялось. Я выстроил мысли в шеренгу и велел рассчитаться на первый-второй, вторые номера ещё раз рассчитались, и справа по одному побежали в нервные центры управляющие голосовыми связками.

— Не знаю — люблю ли я тебя или только воображаю что люблю — я желаю тебе счастья.

Потом я высказал всё что, наболело, все, что рвалось из самого сердца; она молчала и слушала, и мне было почему-то очень хорошо — вот так просто стоять… Подошёл трамвай и она уехала. А я и грусть остались… Такие дела.

Я повернулся и медленно пошёл, тени то уныло тащились следом, то забегали вперёд. Хотелось заплакать… Не получилось… Мужчины не плачут, вот только жгучие капли падают на сердце, а вода и камень точит.

Говорят — море солёное от слёз потерявших близких… Но в море со слезами утраты смешаны и слёзы нечаянной встречи… Горе или радость — слёзы всё одно солёные и горькие… А цыгане — рождается человек — плачут, умирает — пляшут…

Интересно, что напишут у меня на плите. Достойная эпитафия: "Искал смысл, и остался в неведении". Глупо родился, глупо жил, глупо умер.

И тут я увидел ёжика. Сидел, умывался. Забавный такой. Закончил туалет и побежал, внимательно обнюхивая ночь.

Я держусь за иллюзии, которые расползаются как ветхая материя под порывами ветра, а вот ёжик реален.

У любви столько красок, сколько людей на земле. Все любят и каждый по-своему. Просто наши цвета диссонируют… Как там Васька сказал — если бы у меня была семья и спиногрызы, то и я бы пахал в поте лица, а не сидел и точил лясы.

Я почти успокоился. Шёл по мокрому асфальту, поглядывая на редкие звёзды в лужах под хор балдеющих лягушек, и размышлял о прелестях холостяцкой жизни.

Пришедши, выпил чаю и завалился на диван. Полежал чуть-чуть и сел за стол. Достал тетрадь.

— Привет, Юрис.

И впился в текст.

Я не могу быть хорошим для всех. В любом случае кому-нибудь что-нибудь не понравится — и вовсе не из-за того, что я «плохой», а из за того, что он не в состоянии поступить как я и ещё от ощущения, что может повлиять на меня.

— Это точно.

Такое ощущение, что любовь Бога на исходе — сколько людей живут и умирают в тягостных условиях, сколько детей, проклинающих матерей своих за жизнь данную им, сколько на самом деле людей, не любящих Бога и не говорящих это вслух из-за боязни наказания.

Любовь не является эталоном. Если любовь подразумевает под собой готовность простить, то в чём оказаться вина объекта любви. Если Бог так велик, то, как же он мог не простить своих детей.

И только Бог никому и ничем не обязан — он создал мир и теперь мы все у него в долгу, в вечном долгу и можешь надорваться, но так и останешься должен.

Глаза мои слипались. Я сунул тетрадь в ящик и поплёлся к дивану.

— Надо к Ваське… Эээх… Завтра… Ааа… — с тем и уснул.

Глава 5. Душевный разговор

Мы чокнулись.

— Не везёт мне с бабами…

— А что, и с этой всё?

— Какой?

— Последней.

— Последняя у попа жена.

— С шатенкой.

— Вообще-то она брюнетка…

— Светкой? Уже год не встречаемся, так позвоню…

Вася взял огурец и задумчиво посмотрел на стакан.

— Судьба играет человеком — вот из-за такого стакана и рухнул мой гражданский брак.

— Не ты первый, не ты последний. По статистике до фига браков распадается. Муж пьёт — полдома горит, жена — весь…

— Светик и капли в рот не брал! Даже "шампуня"[29] на Новый год! А тут — Вася хрустнул овощем, — потащила она меня на презентацию. Собрались интеллигентные люди — писатели, поэты. Базары такие: про ямбы и хореи… После деловой части сам понимаешь: какой ты интеллигент русский, коль не уважишь, под хорошую закуску. Короче: с одним за знакомство, с другими. Я чуть до асфальтовой болезни не догнал…

Погрустнел. Похрустел. Икнул.

— Ну, так вот. Просыпаюсь утром — такой сушняк. В ванную идти в лом, смотрю — на журнальном столике стакан. Полный воды как слеза прозрачной. Трубы горят, сам понимаешь… Я его хлобыстнул по быстрому и снова на бочок.