Станислав Хохель - Чудеса возможны, или Путь к Волшебству Страница 14

– Так на кого же все-таки больше надежда? – спросил я, показывая на образ Божьей матери, покачивавшийся под лобовым стеклом.

– Надежда на себя. Но если от тебя Бог отвернется, то сам ты ничего не сделаешь. Вот поэтому она и висит здесь, – отпарировал таксист.

– А что, случалось, отворачивался?

– Случалось, машину отбирали, да не смогли. С тех пор я в Бога и поверил.

И таксист поведал мне свою историю.

– В прошлом году подошел к моей машине один знакомый – у нас таксисты своих в пределах города в лицо знают, а мы с ним несколько раз на одном маршруте крутились. Так, мол, и так, отвези, говорит, племянника в деревню. Племянник в армии служит; в отпуск к матери домой заехать хочет. Офицер, участник боевых действий. Сам он отвезти племянника тогда не мог – на свадьбе три дня пил и за руль – ни-ни. Вот он и попросил меня, а я, значит, на свою беду, согласился.

Через десять минут подходит он к моей машине вместе со здоровенным бугаем в десантной форме. Сел этот десантник в машину рядом со мной – еле разместились. Договорились о цене – я ещё ему по знакомству хорошо сбросил, фактически за стоимость бензина довезти согласился.

Полдороги проехали, поговорили. Он все выспрашивал: хорошо ли машина ходит, давно ли куплена, сколько раз в ремонте была. Я отвечал без задней мысли – мало ли, приценивается человек, может, такую же покупать хочет.

Выехали за город, поехали по проселочной; вокруг – ни души, одна тайга стоит. Тут на полдороге он мне и говорит: останови, мол, приспичило. Я нажимаю на тормоз и вдруг чувствую: дуло пистолета мне в шею уперлось.

Я сначала подумал: шутит. А потом посмотрел ему в глаза, а они у него – узкие, красные и злые, и глядят на меня в упор. Тут я и понял: шутки кончились.

– Давай ключи и выходи из машины, – говорит.

Я сперва сдуру попер на него: очумел ты, дескать, знакомых грабить – тебя же все видели, я же, как до города доберусь, сразу в милицию пойду – ты и поездить на ней не успеешь. Дядя твой первый в свидетели пойдет; тебя же и заложит, как ты в машину мою садился. Но только, как я дальше понял, зря я на него пер.

– Прав ты, – вдруг сказал он, меня послушав. – Придется мне тебя пристрелить, чтобы без свидетелей обойтись. Если тебя не найдут, тогда и дядя молчать будет.

Тут только я понял наконец, куда вляпался. Не до жиру – быть бы живу! Делать нечего, захочешь жить – соловьем запоешь. Попробовал не мытьем, так катаньем – ведь пока не стреляет, говорить еще можно, уговаривать. Полчаса и уговаривал его под дулом пистолета. До сих пор, как вспомню, дрожь пробирает.

– Зачем тебе такой ценой машина, – говорю. – Зачем жизнь свою гробишь ради тачки. Подумай! Ведь могут найти, посадят.

– А мне по фиг. Что я в этой армии вижу? Грязь и вонь. Мы жизнью за вас в Чечне рискуем, а вы тут жиреете на гражданке. Сейчас красиво все хотят жить. Я вот боевой капитан, с войны в село к матери еду. Два года не видел, может, в следующий раз не вернусь уже. С чем еду, на чем? На машине чужой? А я на своей хочу. Вот разберусь сейчас с тобой и сам за руль сяду».

– Да ты, судя по всему, крутой боец, раз с вооруженным десантником на большой дороге разобрался. Судя по тому, что ты здесь и сейчас мне это рассказываешь, – сказал я.

– Никогда и ни при каких обстоятельствах я б с ним не совладал, и плюнул бы в лицо каждому, кто скажет, что смогу я его одолеть, – ответил таксист.

– И до сих пор до конца в происшедшее не верю – потому и рассказываю эту историю каждому, кто больше часа со мной в машине не молча ездит. Я ее как бы заново проживаю. Осознать в полной мере никак не могу, какой силой я тогда выпутался.

Я ведь не слабый мужик, верно? А теперь представь себе здоровило, в полтора раза шире меня. Приемы знает, их там одним движением убивать учат. Так он на меня еще для верности пистолет свой навел. Глаз с меня не спускал, каждое движение отслеживал. Руки на руле приказал держать, пока я с ним разговаривал. Еще и слева от меня сидел – видишь, руль у меня где? Да.

Таксист закурил. Я, заинтересованный его реакцией, уже молча ожидал, пока он придет в себя. И он первый нарушил наше молчание:

– Так вот, уговорить его мне не удалось. Понял я, что терпение его иссякает и что пулю пустить он может уже в любой момент. И еще я понял, что если послушаюсь его и выйду из машины, то еще хуже будет. И тогда, сам не знаю почему, я ему вдруг и говорю:

– Поступай, как знаешь. Вот тебе ключи, я сейчас ухожу. Можешь стрелять в меня, если рука поднимется. Только об одном прошу: сперва о матери моей подумай. Старая она. Я у нее один. Не выдержит сердце ее, если со мной такое случится. У тебя ведь тоже мать есть.

Не знаю, почему я это сказал. О матерях ведь семейные люди в повседневной жизни редко вспоминают, а перед смертью – тем более. Если на жалость бить – лучше о детях, о жене сказать. Ведь и дочка у меня имеется, на жизнь ей заработать надо.

– Ты интуитивно правильно все сделал, – прокомментировал я. – Не разжалобило бы его твое воспоминание о дочери, только б еще больше разозлило. Ведь он машине твоей уже позавидовал; мог бы позавидовать и тому, что семья у тебя имеется. Может, ты таким вот образом еще б на одну больную мозоль его наступил.

А с матерью ты в точку попал. Он ведь тоже к матери ехал навестить ее – значит, осталось в его душе это светлое пятнышко. Пускай похвастаться перед матерью хотел, пускай машину ради этого украсть был готов, даже человека убить – но ехал же.

Потому и пожалел он тебя. Понял, значит, твои чувства.

– Может, и правду, как ты говоришь, он что-то понял – только неизвестно, сколько времени это понимание продлилось бы и смогло ли б оно потом спасти жизнь мою. Но только до этого мы внимательно за каждым движением друг друга следили. А как сказал я ему про мать, у него на мгновенье глаза в сторону ушли. И взгляд остановился – он как бы на секунду отвлекся, задумался о чем-то.

– И ты забрал у него пистолет.

– Нет. Вернее, и да, и нет. Произошло чудо – пистолет вдруг сам оказался в моей руке.

– Как это – сам?

– Я до сих пор не могу себе этого объяснить. Никак вспомнить не могу, как, какое движение я для этого делал, и делал ли вообще. Да и вряд ли существует такое движение, которым можно отобрать оружие у натренированного до рефлексов, пускай даже потерявшего на миг бдительность, озверевшего десантника, уже имевшего, как я к тому времени понял, опыт убийств.

Все было гораздо проще. Как только его взгляд остановился, пистолет в его руке исчез и оказался в моей. Дулом в его сторону.

Если бы на этом чудеса закончились, я бы позднее убедил себя, что я все это выдумал. Что на самом деле это я, подобно загнанному в угол зверю, немыслимым образом извернулся и отнял у него оружие. Хотя, на самом деле, тогда бы была борьба. И победителем в ней вряд ли бы был я – разве что сразу б выстрелил. Только выстрелить в человека намеренно я бы не смог, да и неизвестно, успел ли.

Но чудеса на этом не закончились. Буквально за долю секунды после того, как его пистолет оказался в моей руке, произошло еще одно невероятное событие – я рефлекторно ткнул его дулом в лицо и попал в висок. Понимаешь, я не целил в висок, а именно попал. И, очевидно, въехал прямо в какую-то жизненно важную точку. Потому что он сразу же отключился. Обмяк весь и по сиденью расплылся.

– Ну ты мастак бить, – улыбнулся я.

– Поверь, не знал я тогда, как и куда следует бить, не интересовался этим раньше. Нам, штатским, с ломом привычнее – только не возил я его тогда с собой… Тем более, мы вплотную друг к другу в машине сидели – с такого расстояния сильно ударить просто невозможно. Моим единственным шансом было вырубить его без размаха одним ударом – и это произошло.

Вероятно, если бы я оставался в том же отмороженном состоянии, в котором я держал пистолет и тыкал его дулом в висок, на этом все б и закончилось. Выбросил бы я его из машины и домой бы, от греха подальше, поехал. Это, как я понимаю, сейчас я бы так поступил. Но тогда судьба опять распорядилась по-другому.

Дело в том, что как только он отключился, меня накрыла новая волна. На этот раз это был мой собственный страх – страх, который я не позволял себе переживать, разговаривая с этим наёмником. Ведь тогда поддаваться страху своему я не мог, не имел права – песни петь гаду надо было, сказки рассказывать, зубы всячески заговаривать, отвлекая от мыслей об убийстве. И только когда он вырубился, я в полной мере почувствовал этот страх и связанную с ним ненависть – оттого, что я полчаса висел в глухом лесу на волосок от смерти, оттого, что этот ублюдок мог запросто закопать меня здесь в тайге, а потом перебить номера на моей машине и кататься на ней, или же продать ее за полцены и купить другую. А моя жена с дочерью побирались бы на улицах города.

И с этой мыслью я озверел. Я стал тыкать пистолетом в его безжизненное лицо, в башку его тупую. Я не знаю, сколько это длилось, но остановился я только тогда, когда передо мной было сплошное месиво из клочьев волос и кожи, а моя одежда была насквозь пропитана моим потом и его кровью.