Бхагаван Раджниш - Проблески золотого детства Страница 15

Когда я прекращу дышать, Деварадж будет знать, что делать. Хотя он частично еврей… но все же он человек, которому можно доверять. Я знаю, что он не верит, что он частично еврей. Он думает, что часть его семьи могла быть евреями, но он нет! Это путь всех евреев, даже частичных евреев. Кажется, что он совершенен. Еврей — всегда совершенный еврей, по правде говоря. Только одной капли еврейства в вас достаточно, чтобы сделать вас совершенным евреем.

Но я люблю евреев и доверяю евреям. Только посмотрите на этот Ноев Ковчег: в нем два с половиной еврея. Я совершенный еврей без всяких сомнений. Девагит — не совершенный еврей, просто еврей. Деварадж частично еврей, и прилагает все усилия, чтобы скрыть это — но это только делает его еще более евреем. Нельзя спрятать еврейство. Куда вы спрячете свой нос? Это единственная часть во всем теле, которая остается не спрятанной. Вы можете спрятать все, кроме вашего носа, потому что вам придется дышать.

Я говорил, что Иисус, даже Иисус, это не имя, а только восклицание, произнесенное Иосифом, когда он споткнулся о камень. Также и Бог. Когда кто-либо говорит: «Боже мой!» — он не подразумевает, что верит в Бога. Он просто говорит, что он недоволен, если есть кто-нибудь на небесах, чтобы его слушать. Когда он говорит: «Боже!» — он просто имеет в виду то, что написано на многих правительственных документа: «Тем, кого это касается». «Боже мой!» просто означает «Тем, кого это касается», или, если никого нет, тогда «Извините, это никого не касается. Это просто восклицание и я не могу не употреблять его».

Сколько времени?… потому что я задержался на полчаса и не хочу, чтобы вы тоже задерживались. Один раз я тоже могу быть милым. Просто для напоминания, вы были замечательны все это время. Очень хорошо. Даже когда все хорошо, я знаю, как сказать «достаточно»…

Это потрясающе прекрасно.

Так прекрасно.

Все.

БЕСЕДА ВОСЬМАЯ

Я говорил о случае, который, безусловно, является важным для того, чтобы понять то, что происходило в моей жизни… и это все еще живо для меня…

Между прочим, я говорил, что я все еще помню, но слово «помню» неправильное. Я все еще могу видеть все происходившее. Конечно, я был только маленьким ребенком, но это не значит, что то, что я говорил, не принималось всерьез. В действительности, это единственная серьезная вещь, о которой я когда-либо говорил: самоубийство.

Западным людям может показаться грубоватым, если задать монаху - который почти как священник для джайнов - такой вопрос: «Почему ты не совершаешь самоубийство?» Но будьте милостивы ко мне. Позвольте мне объяснить, прежде чем вы сделаете вывод или прекратите меня слушать.

Джайнизм — это единственная религия в мире, которая уважает самоубийство. Теперь ваша очередь удивиться. Конечно, они не называют это самоубийством; они дали этому прекрасное метафизическое название - сантхара. Я против этого, особенно против того способа, как это было сделано. Это очень насильственно и жестоко. Странно, что религия, которая верит в ненасилие, должна проповедовать сантхару, самоубийство. Вы можете назвать это метафизическим самоубийством, но самоубийство есть самоубийство; название не имеет значения. Значение имеет то, что человек больше не живет.

Почему я против этого? Я не против права человека совершить самоубийство. Нет, это должно быть одним из основных прав человека. Если я не хочу жить, кто имеет право заставлять меня жить? Если я сам хочу исчезнуть, тогда все, что могут сделать остальные - это сделать это настолько удобным, насколько возможно. Заметьте: однажды я захочу исчезнуть, я не могу жить вечно.

Только недавно Шила показала мне наклейку для автомобиля, которую она привезла из Америки. На ней написано: «Я горжусь, что я американец». Я посмотрел на нее, и когда Шила ушла, я всплакнул по этому поводу. Я не американец, и я горжусь, что я не американец. Я и не индус - тогда кто же я? Я горжусь, что я никто. Именно к этому привело меня мое путешествие - к тому, что я никто, к тому, что у меня нет дома, к ничто. Я даже отрекся от просветления, что никто не делал до меня. Я также отрекся от озарения, от озарения этого немецкого идиота! У меня нет религии, нет страны, нет дома. Весь мир - мой.

Я первый гражданин вселенной. Вы знаете, я сумасшедший. Я могу начать печатать паспорта для вселенского гражданства. Я думал об этом. Я думаю об оранжевой карточке, которая может быть напечатана мной для моих саньясинов в качестве паспорта для вселенского братства, в противовес всем нациям, расам и религиям.

Я не против джайнского отношения к самоубийству, но метод… их метод неудобоварим. Для бедного человека требуется почти девяносто дней, для того, чтобы умереть. Это пытка. Его нельзя усовершенствовать. Даже Адольф Гитлер не додумался до такой великой идеи. Для эрудиции Девагита: Адольф Гитлер постиг идею сверления человеческих зубов -без анестезии, конечно. По всему миру все еще очень много евреев, зубы которых сверлили просто для того, чтобы мучить их. Но Адольф Гитлер мог и не слышать о джайнских монахах и их мазохистских упражнениях. Они превосходны! Они никогда не стригут волосы, они вырывают их своими руками. Смотрите, что за великолепная идея!

Каждый день джайнский монах вырывает свои волосы, бороду и усы, и все волосы на теле, просто своими голыми руками! Они против какой-либо технологии — и они называют это логикой, двигаясь к очень логичному концу. Если вы используете бритву, это технология; вы знали это? Рассматривали ли вы когда-нибудь лезвие как продукт технологии? Даже так называемые экологи продолжают брить свои бороды без понимания того, что они совершают преступление против природы.

Джайнские монахи вырывают свои волосы, и не в уединении, потому что у них нет никакого уединения. Роль их мазохизма не в том, чтобы иметь какое-то уединение, но чтобы быть полностью на публике. Они вырывают свои волосы, когда стоят голыми на базарной площади. Толпы, конечно, приветствуют и аплодируют. И джайны тоже, хотя они чувствуют большое сострадание, вы можете увидеть слезы на глазах, но бессознательно они также радуются этому, и билет не нужен. Я питаю отвращение к лому; я ненавижу все такие методы.

Идея совершения сантхары, самоубийства, через то, чтобы не есть или не пить, ничто иное, как очень долгий процесс самоистязания. Я не могу поддерживать это. Но я полностью поддерживаю идею свободы умереть. Я рассматриваю ее как право по рождению, и раньше или позже все конституции в мире будут содержать ее, будут должны иметь ее как самое основное врожденное право право умереть. Это не преступление.

Но пытать всех, включая себя, это преступление. Поняв это, вы поймете, что я не был грубым, я задал очень уместный вопрос. В тот день я начал пожизненную войну против глупости всех сортов, чепухи, религиозных предрассудков — короче, религиозного дерьма. Дерьмо — такое прекрасное слово. Оно коротко и говорит так много.

В тог день я начал свою жизнь как бунтовщик, и я буду продолжать быть бунтовщиком до самого последнего вздоха или даже после него. Кто знает? Даже если я не буду иметь тела, у меня будут тысячи тел тех, кто меня любит. Я могу провоцировать их — и вы знаете, я соблазнитель, я могу на века заложить идеи в их головы. Именно это я собираюсь сделать.

Со смертью этого тела мое восстание не может умереть. Моя революция продолжится, даже более интенсивно, потому что потом у нее будет намного больше тел, намного больше голосов, намного больше рук для того, чтобы продолжить ее.

Тот день был значительным, исторически значительным. Я всегда вспоминал тот день вместе с днем, когда Иисус спорил с раввинами в храме. Он был немного старше, чем я, возможно восьми или девяти лет. Его спор определил весь путь его жизни.

Я не помню имени того джайнского монаха; может быть, его звали Шанти Сагар, что значит «океан блаженства». Он определенно не был этим. Вот почему я забыл даже его имя. Он был просто грязной лужей, не океаном блаженства, или мира, или тишины. И он определенно не был человеком молчания, потому что он стал очень раздраженным.

Шанти может означать многое; оно может означать «спокойствие», оно может означать «тишина». Это два основных значения; и их не было в нем. Он не был ни спокойным, ни молчаливым, вовсе нет. Также нельзя сказать, что в нем не было суматохи, потому что он стал таким разгневанным, что закричал на меня, чтобы я сел.

Я сказал: «Никто не может приказать мне сесть в моем собственном доме. Я могу приказать тебе уйти, но ты не можешь приказать мне сесть. Но я не скажу, чтобы ты уходил, потому что у меня есть еще вопросы. Пожалуйста, не сердись. Помни свое имя, Шанти Сагар — океан покоя и тишины. Ты можешь быть, по крайней мере, маленькой лужей. И не будь обеспокоенным маленьким ребенком».

Не беспокоясь, молчал он или нет, я спросил мою бабушку, которая тогда смеялась: «Что ты скажешь, Нани? Должен ли я задавать ему еще вопросы, или сказать ему, чтобы он убрался из дома?»