А Смирнова - Секреты мироздания Страница 17

1.8. Великий Бородин о загадке жизни

«Милостивые господа!

Почти полвека тому назад, в естествознании родилось новое понятие, а в научном языке, новый термин, которому суждено было играть огромную роль в истории человеческой мысли и произвести своего рода переворот в наших воззрениях на природу живых тел. Термин этот — протоплазма, — такими словами Александр Порфеньевич Бородин (1848–1898), член «Могучей кучки», автор национального героического эпоса — оперы «Князь Игорь», а также многих трудов по органической химии, начал свой доклад «Протоплазма и витализм» 28.12.1893 года на юбилейном собрании по случаю 25-летия Общества естествоиспытателей при Императорском С.-Петербургском университете. — Протоплазмою назвал в 1846 году Гого Моль [известный микроскопист, профессор из Тюбингена] азотистую, подвижную, обыкновенно мелкозернистую слизь, находящуюся внутри клетки. Что же за вещество эта живая слизь в химическом отношении?…Она содержит азот и притом в виде так называемого белкового вещества. А химия утверждает, что белковые вещества представляют собою самые сложные из всех химических соединений, существующих в природе. Едва нужно прибавлять, что они встречаются исключительно в живых телах… <…> И вот, вместе с культом протоплазмы [в науке] создается культ белка. Протоплазма — субстрат жизни, а белок — химический ключ к уразумению жизненных явлений, разыгрывающихся в этом субстрате. Протоплазма и белок почти отождествляются, становятся чуть не синонимами. Только бы удалось получить искусственно в лабораторной колбочке белок, мечтается ученым, и попытка Вагнера [Егор Егорович, (1849–1903), российский химик-органик] кристаллизовать Гомункула [существо, подобное человеку, которое якобы можно получить искусственно в пробирке] в реторте была бы осуществлена хоть с другого конца, — вместе с белком мы получили бы протоплазму, а с получением протоплазмы в нашей колбочке загорелась бы жизнь!

В настоящее время задача искусственного получения белка, как выражаются химики, синтетическим путем почти осуществлена; во всяком случае, мы накануне ее решения, и возможно, что надвигающемуся двадцатому веку мы поднесем, как ценное наследство, созданное нами в лаборатории белковое вещество. Но что сталось с розовыми надеждами на искусственное получение этим путем жизни? Немного найдется теперь людей, продолжающих верить в эту химеру. То — последние могикане, не желающие сдаваться и закрывающие глаза на современное движение науки, чтобы не видеть крушение дорогих иллюзий. И все еще мерещится им, что хоть где-то там, на рубеже живой и мертвой природы, существо и вещество оказываются синонимами.

В действительности, однако, по мере того, как росла вера в возможность искусственного получения белкового вещества, не увеличивалась, а, напротив, слабела надежда на получение вместе с ним хоть искорки жизни. <…>

Окидывая беглым взглядом полувековую историю исследования протоплазмы, мы вынуждены, хотя, быть может, и с тяжелым сердцем сознаться, что жизненный субстрат представляет для нас по-прежнему один сплошной икс. «Темно строение, наитемны отправления», — сказал древний анатом о человеческом мозге; выражение это всецело применимо и к протоплазме… Дальше слабого лепета о свойствах белковых веществ, которыми, будто бы, объясняются жизненные явления, мы не пошли.

Почти параллельно с развитием учения о протоплазме, как гнездилище жизни», развивалось и учение [витализм] о том, какую огромную роль в живых существах играет так называемая «жизненная сила». «Одним из важнейших оплотов витализма издавна служил оригинальный химический состав живых тел, нахождение в них множества веществ, в мертвой природе совершенно не встречающихся». Однако искусственное получение химиком Вёлером в лаборатории мочевины, без всякого участия жизни, а затем решение химиками задачи получения белкового вещества сильно пошатнули устои витализма. «Жизненная сила изгоняется из науки, как понятие, не только бесполезное, но положительно вредное, убаюкивающее будто бы мысль физиолога и тем тормозившее долгое время правильный ход естествознания. На развалинах, казалось бы, погибшего витализма водворяется строго механический взгляд на живые тела, жизнь отныне ничто иное, как необычайно сложная игра физических и химических сил в необычно сложном субстрате… а организм не более, как крайне сложный самодействующий механизм.

Поражение казалось полным, крушение его окончательным. Но это именно только казалось. И вот, в настоящее время мы присутствуем при зрелище, столь же любопытном, сколько неожиданном, — витализм начинает возрождаться, хотя и в иной, обновленной форме… Относиться к возрождению витализма можно различно, но нельзя отрицать самого факта. Не какие-нибудь дилетанты, а серьезные ученые решаются, наперекор господствовавшему течению, заговорить снова о жизненной силе. У нас в России сигнал был подан интересною вступительною речью профессора Коржинского в Томском университете под заглавием: «Что такое жизнь?» (Томск, 1888). <…>

Итак, старушка жизненная сила, которую мы с таким триумфом хоронили, над которой всячески глумились, только притворилась мертвою и теперь решается предъявлять какие-то права на жизнь, собираясь воспрянуть в обновленном виде…

В чем же выражается это обновление? В том, что неовитализм, как его уже называют, безусловно признает господство физики и химии в живых телах, подчинение последних силам мертвой природы. Только под этим условием, конечно, мыслимо какое бы то ни было возрождение, — прежний витализм, решавшийся творить из ничего, разумеется, погиб бесповоротно. <…>

…Гипотеза особой жизненной силы не создает ни малейшей опасности для поступательного движения науки и даже, наоборот, может играть роль возбуждающего стимула.

Механическое воззрение на организмы, отрицающее существование в них какой-либо особой жизненной силы, выставляется обыкновенно как продукт современного естествознания… На самом деле мы в обоих случаях имеем перед собою дары философии, той самой философии, к которой с таким нескрываемым и незаслуженным пренебрежением относится, к величайшему сожалению, большинство современных естествоиспытателей. Достаточно заглянуть в историю философии, чтобы видеть, как слабо механическое воззрение на живые тела связано с фактическими о них сведениями…Мы уже в XVII столетии встречаем этот взгляд, высказанный совершенно определенно Декартом; и это в то время… когда не были прочно установлены законы вечности вещества и сохранения энергии.

Но, может быть, то, что высказывалось некогда философами в виде простой догадки, современному естествознанию удалось превратить в прочно установленный, незыблемый факт?» Ответ на этот вопрос звучит не в положительном смысле: «основа жизни для нас по-прежнему — terra incognita.

Ни один естествоиспытатель не сомневается, конечно, в том, что человек, хотя бы это был гениальный Ньютон, полетит вниз совершенно наподобие бездушной гири… Никто не сомневается в том, что благородная кровь Ньютона текла в его жилах совершенно согласно с законами гидродинамики, как в каучуковых трубках. Все мы убеждены, что фосфор в мозгу гениального человека… решительно не отличается от фосфора любой спичечной головки. Если мы на основании подобных данных… делаем вывод: значит все, происходящее в Ньютоне, вплоть до блестящих проявлений его гения, не более, как сложная игра физики и химии, а сам Ньютон не более, как сложнейший автомат, то не рискуем ли мы очутиться на узкой точке зрения того лакея, для которого, согласно французской поговорке, не существует великого человека, не существует потому, что он видит ежедневно лишь простейшие будничные отправления его жизни. <…>

Мне кажется… вполне возможным, вместе с Бунге [профессор физиологической химии в Дерпте, Базеле; автор работы «Витализм и механизм»] защищать то положение, что история физиологии учит нас прямо противоположному. «Чем обстоятельнее, разностороннее, основательнее мы изучаем жизненные явления, — говорит Бунге, — тем более мы убеждаемся, что процессы, которые мы уже полагали возможным объяснять физически и химически, в действительности несравненно сложнее и пока еще решительно не поддаются объяснению».

Подобно тому, «как механик, строя свою машину, не в состоянии создать ни единого атома, ни малейшей крупицы силы, не может нарушить ни единого из законов природы и, тем не менее, достигает сознательно намеченной им цели, так же точно и организмы оказываются, безусловно, подчиненными законам вечности вещества и сохранения энергии, что не исключает, однако, существования в них особого зиждительного начала…

…Вместо того, чтобы утверждать с уверенностью, — сказал в заключении доклада Бородин, — что организм есть механизм, а жизнь — физико-химическое явление… разыгрывающееся в протоплазме, скажем скромно, что живые тела подчинены действию механических сил мертвой природы, но жизнь, по-прежнему, остается для нас величайшею из тайн. Удастся ли науке когда-нибудь сломать все печати, скрывающие эту тайну от пытливого ума человека, покажет лишь отдаленное будущее, наш же догорающий XIX-й век осекся, вскрывая одну из этих печатей, осекся на вопросе о происхождении жизни».