Альберто Виллолдо - Четыре направления - четыре ветра Страница 23

В селении была tienda с бросающейся в глаза рекламой кока-колы на ржавом погнутом щите; там продавались городские товары — содовая, пиво, консервы, фасованые продукты, мыло, сигареты, скобяные изделия, уздечки, упряжь, джуговые мешки и нейлоновые сумки. На одной из двух улиц пристроился небольшой базар. Здесь можно было купить семена, зерно, чай из коки, фрукты, корзины, кое-что из одежды. Примитивный уровень, да. Но бедность — понятие субъективное.

Несколькими милями южнее altiplano сменяется джунглями в низких долинах, и мы покупали тропические фрукты — манго, папайю, полосатые оранжевые бананы.

В фруктовом киоске торговала девочка-индеанка лет десяти-двенадцати: темная кожа, азиатские глаза, высоко поднятые скулы, длинный загнутый нос. Блестящие черные волосы заплетены сзади в длинную косу, которая не умещается под маленькой шляпкой. Одета девочка была в длинную черную сорочку, цветастую красно-зеленую блузу и джутовую шаль. Ее напугал вид двух иностранцев, выбиравших фрукты, и позади нее, в дверном проеме каменной casita, появилась взрослая женщина с суровым лицом. Она следила за нами с подозрением; когда Моралес приветствовал ее на кечуа, ее лицо смягчилось, но только в обращении к нему; от моей же одежды и косынки, прикрывавшей лоб, она не могла оторвать взгляд.

Содержание их разговора он мне передал позже.

— Мы ищем целителя, — сказал он после вступительных шуток.

— Ваш спутник болен?

— Да. У него очень тяжелое заболевание желудка.

— Ему следует пить чай из manzanila.

— Вы нам не продадите немного?

— Отчего ж, конечно! — она исчезла в доме. Пока мы закончили нашу торговлю с девочкой, вернулась мать с узелком.

— Спасибо, сеньора, — сказал он и спросил цену.

— Нет, нет. Пожалуйста, это для вашего больного друга.

— Спасибо, — сказал он и поклонился. — Я уверен, что это поможет, хотя, если причина его болезни не физическая, то нам придется искать хорошего целителя.

— Есть один, — сказала она. — Это очень могучий волшебник, он приходил к Зуните прошлым летом. — И она показала рукой в направлении деревни, мимо которой мы прошли утром. — Он чародей.

— Вы знаете, как этого laika зовут?

— Его зовут дон Хикарам.

Мы поблагодарили женщину и отправились дальше, на запад.

— Так нам следует пойти в то селение? — спросил я, когда он пересказал разговор.

Он посмотрел на западный горизонт:

— Нет. Это другое направление, а до ночи остается около часа. Есть еще другие деревни, к тому же чародей, о котором она говорила, похоже, относится к разряду бродячих. Мы можем его не застать.

— Так возможно, там знают, откуда он, — сказал я. — Есть же у него своя деревня?

— Не обязательно. Я слышал и о таких, кто постоянно ходит из деревни в деревню.

Моралес отказался решительно, и я напомнил себе, что я его гость. Я старался угадать его программу. Он ни разу не говорил о цели своего маленького похода, и я предполагал, что он собрался навестить родных или, может быть, родную деревню. Это все прекрасно, но у меня времени в обрез, и я начал беспокоиться.

Когда зашло солнце и на землю опустился высокогорный холод, мы остановились на краю сосновой рощи. Завалы гладких гранитных валунов обозначали местоположение какого-то неизвестного древнего сооружения инков. Моралес разложил небольшой уютный костер: он собрал конструкцию из сучьев с сухим мхом в центре, а я добыл огонь из своей зажигалки. Мы ели на ужин фрукты, сушеную говядину и картофель, который заворачивали в кукурузные очистки и загребали в угли костра. Я снял повязку с головы, и он рассматривал следы операции; теперь это был едва заметный красноватый круг, так, словно я прижался лбом к кромке стакана.

— Расскажите мне об этом, — попросил он.

Я описал в деталях всю процедуру открывания третьего глаза. Он был восхищен.

— Что же вы теперь с ним делаете? — спросил он.

— Не знаю, — сказал я. — Я думаю, что я был жертвой изысканного ритуала, рассчитанного на индуцирование обильных галлюцинаций.

— Вы действительно так думаете? — Он склонил голову набок. — Но тогда многое остается необъясненным, не так ли?

— Очень многое. Я знаю, что Махимо поранил меня, я чувствовал, что это серьезное увечье, но вот прошло три дня, и посмотрите!

— Я вижу.

— Когда я увидел ту лошадь и сказал об этом Аните, она обрадовалась, но что, если бы я увидел… саламандру? Она могла бы согласиться с чем угодно.

— Но вы не видели саламандру. Была лошадь.

— Вы думаете, она действительно была?

— Эти так называемые животные силы являются силами Природы, стихийными духами, которых мы персонифицируем в виде животных. Я предпочитаю представлять их как некое слияние вас и силы в Природе. Проявление архетипной энергии в пространстве и во времени. Примитивное сознание персонифицирует их в виде животных, и эту форму они и принимают, когда мы контактируем с ними. По крайней мере, это неплохая теория.

— Как и всякая теория в этой сфере, — сказал я. — Не проверяемая.

— Ну а на что вы рассчитываете? Во сне мы можем наблюдать некое совершенно реальное событие, которое мы переживали ранее наяву; мы интерпретируем его как символ или символы. Точно так же вы можете определить одну из этих сил Природы как некое животное; но такая интерпретация не укладывается в нашем рациональном, последовательном разуме, в том самом неокортексе, о котором вы рассказывали у меня в классе. Теория и проверка теории — это части нашей рациональной деятельности. Они интеллектуальны и академичны. Эти устои несовместимы с подобными явлениями.

— Это убедительно, — сказал я. — Но если Анита «подключена» к этой форме энергии и воспринимает ее как лошадь, и если я вижу ее как лошадь, и пусть даже это происходит на, скажем, символическом уровне, — то все-таки отсюда вытекает необходимость общего сознания.

— Общей основы, — сказал он, энергично кивая. — Вот почему эти символы универсальны. Вы встретите их в любой культуре мире. Как объяснить то, что люди одинаковым образом реагируют на определенный рассказ, картину или песню? Не означает ли это, что используется общая основа, что в произведении выражено что-то общее и глубоко заложенное в сознании человечества?

Он подбросил в костер новое полено. Оно зашипело, треснуло, искры снопом посыпались на землю и погасли.

— Шаман знает, — сказал он, — что существует море сознания, и оно универсально, несмотря на то, что каждый из нас видит его со своего берега; мир, в котором мы все живем, и наша общая о нем осведомленность могут быть проверены, испытаны каждым живым существом, но редко кто обращает на это внимание. А шаман — это мастер, хозяин этого большого мира. Он живет одной ногой в этом мире, — он положил ладонь на землю, — а другой — в мире духа.

— Сознательное и бессознательное? — спросил я.

— Пусть так, — ответил он и замолчал. Я долго смотрел на его мягкое ястребиное лицо, на котором играли отблески пламени.

Мы молчали, уставившись в огонь. Новое бревно разгорелось, трещало, обугливаясь, по бокам его охватило пламя.

— Бакмннстер Фуллер, архитектор… — я взглянул на него, чтобы узнать, известно ли ему это имя.

— Да?

— … сказал однажды, что огонь — это освобождение энергии Солнца из древесины.

Он откинулся назад и рассмеялся:

— Прекрасно! Еще одна общая основа. Энергия Солнца, источник всего сущего.

— Возможно, именно поэтому многие аборигены даже к скалам обращаются на «Ты»[1], как к существам божественного происхождения. В конечном счете все мы: и животные, и растения, и камни, — происходим из единого источника. Солнце. Мы просто временные формы этой энергии.

— Конечно, — сказал он. — И животные силы являются одной из форм этой энергии, по крайней мере, для нашего народа. И свет, та самая аура, которую вам так не хочется видеть вокруг Аниты, для нее то же самое, что пламя для этого бревна: это поток бесформенной энергии, излучение ее энергии.

— Вы верите в это? — спросил я. Я чувствовал себя ребенком у костра, где рассказываются истории о привидениях

— Я верю в то, что человек привык к этому состоянию сознания, к этой неусыпной готовности, и было бы самонадеянностью считать, что это единственное состояние, в котором наши восприятия реальны.

Он ткнул палкой в огонь, и прогоревшее полено развалилось на две части, брызнув ливнем искр.

— Это было бы чистым безумием, — добавил он. — И такая точка зрения накладывает жесткие ограничения на самую суть объективности, столь милой вашему сердцу. Опыт всегда субъективен, и отрицать реальность какого бы то ни было опыта означает отрицать часть самого себя.