Альберто Виллолдо - Город Солнца Страница 24

Мне не следовало обращаться к Рамону за разъяснениями; то, что произошло со мной в Мачу Пикчу, относилось скорее к компетенции Антонио. Антонио был первым, кто рассказал мне о Волшебном Круге, о путешествии Четырех Ветров — путешествии на Четыре Стороны Света. Пятнадцать лет назад он сказал мне, что это путешествие завершают немногие, что не много существует шаманов Севера — истинных людей знания. Многие из тех, кто идет по этому пути, сказал Антонио, останавливаются на каком-либо промежуточном этапе и довольствуются ролью врачей, знахарейцелителей; они становятся мастерами Юга или Запада, но не мастерами-шаманами.

Рамон был целителем и мастером Запада, где страх и смерть вызываются лицом к лицу, формулируются и изгоняются из души. И хотя он считал, что для того, чтобы изгнать страх, необходимо изгнать насилие и жить в доброте и сочувствии к другим, — его боялись больше всех в округе. Это был колдун, владеющий аяхуаской. Это был сварливый старик, обитатель первобытного Рая на Амазонке. Он взращивал свои травы и грибы, варил и настаивал зелья и лечил и исцелял людей из окрестных племен, столетиями живших в этом малодоступном уголке мира. Но это не был мастер-шаман, человек знания. Человеком знания, как я теперь понимал, был Антонио Моралес. Но найти его мне мог помочь только Рамон Сильва.

Я прилетел в Пукальпу, два томительных часа ждал автобуса, после чего еще полтора часа трясся по избитой оспинами и разрушенной жарою дороге, именуемой Трансамазонской Магистралью. Наконец, я попросил водителя выпустить меня на 64-м километре, у столбового знака, который когда-то побелили единственный раз, а теперь на нем даже цифры полиняли и почти утонули среди опавших листьев и грязи.

Автобус снова вздрогнул, где-то в его утробе заскрежетали шестерни, он издал предсмертный хрип, ринулся вперед и затрясся по дороге, оставив меня в клубах ядовитого дизельного дыма, который неподвижно повис в раскаленном воздухе.

Я пересек дорогу, обливаясь потом, пробрался через заросли и пошел по тропе, которая, я знал, здесь есть. Это одна из тех троп, которые замечаешь только ступив туда ногой, так густо они зарастают. Почва джунглей мягкая и упругая. Над головой полог из переплетенных крест-накрест лиан, раскинутых веерами листьев и веток секвойи; солнечные лучи, пробиваясь местами сквозь эту зелень, разукрашивают тропу под шкуру леопарда.

Плачущие орхидеи, мохнатые побеги, огромные, как уши слона, пальмовые листья и папоротники обрамляют со всех сторон тропу, по которой я иду уже полчаса; я останавливаюсь только один раз, чтобы послушать с закрытыми глазами шелест, щелканье и гул джунглей — тысячи ритмов, то бессвязных, то согласованных, слитых в единый аккорд, — и вспомнить все мои ассоциации, связанные с этим райским ботаническим садом, неотделимые от хорового стаккато наполняющих его живых существ.

Домик Рамона, состоящий из трех комнат и укрытый крышей из пальмовых листьев, стоит среди поляны рядом с лагуной. Лагуна на самом деле является заводью одного из притоков великой реки, которая начинается в Андах, а заканчивается в Атлантическом океане. Раньше домик был двухкомнатным и напоминал в плане букву Г, а недавно Рамон пристроил к нему что-то вроде веранды или открытой платформы на сваях и с бамбуковым полом, обшитой по периметру в полвысоты панелями из переплетенных пальмовых ветвей. Цыплят было меньше, чем прежде, а от свиней и коз, разгуливавших на длинных веревках по пастбищу, не осталось и следа. Лишь две утки сиротливо плавали по лагуне — обычно их бывало больше — и клевали бахрому свисающих листьев и покрытых водорослями корневищ у противоположного берега среди полузатопленных бревен.

Это было то самое место, которое я давно мифологизировал и освятил в своем воображении: здесь происходили магические события. Здесь я впервые увидел Сачамаму, двадцатифутового тропического удава, дух Юга; не тронув меня, он заскользил по поверхности лагуны и исчез в черном проеме фосфоресцирующего противоположного берега. Я стоял здесь среди ночи, на мокром песке у самой воды, завороженный собственным отражением, и мое колеблющееся лицо пристально смотрело на меня из темной глубины, и я опустил руку сквозь зеркальную поверхность и поднял его двумя пальцами, как пенку из чашки какао; я поднял свое мягкое, влажное изображение и смотрел, как оно сморщивается, скручивается в жидкую тягучесть и падает каплями на песок.

И Антонио, после того как услышал мое описание лагуны и моих опытов на ней, использовал потом это место как метафору, хотя сам он никогда его не видел собственными глазами. Его мысленному взору эта лагуна предстала как поэтическое выражение человеческой души. Поверхность, которую мы видим, говорил он мне, зависит от того, что находится под ней. Невидимые глубины поддерживают поверхность, но глядя на нее с берега, мы можем только догадываться, что лежит внизу. Там может оказаться большая глубина, могут быть растения, ожидающие жертву, чтобы задушить ее, опасные течения, даже piranаs. Страх удерживает нас, мы боимся нырять в глубину. Но стоит изменить угол зрения, посмотрев на воду в том месте, где светит Солнце, посмотреть сверху, оттуда, где парит орел, — и можно увидеть все, что находится под поверхностью. Обретая такое видение, мы познаем лагуну и можем плавать по ней безнаказанно.

Таким способом он описал однажды процесс проникновения в бессознательное: проблема состоит в том, чтобы сместить точку зрения, посмотреть на объект в необычном ракурсе. В то время я считал, что его метафора очаровательна, но несколько прозаична: в конце концов, она представляла собой лишь сравнение человеческого сознания с водоемом, и это было не ново — сознательный и бессознательный разум, поверхность океана и его глубины. Я тогда мало знал Антонио. А сейчас я стоял и смотрел на уток у дальнего берега, отражения банановых и широколиственных пальм, папоротников и опутанных лианами стволов — стену джунглей, отраженную в лагуне и образовавшую замкнутый мир на ее берегах. Я видел яркие отблески Солнца на зеленой воде, слушал сплошное стрекотание цикад, звонкую какофонию птиц и насекомых, жужжание, шипение, гудение, щебет — все это отражалось поверхностью лагуны наполняло музыкой поляну. Я вспомнил ответ Антонио на мое замечание.

— Я не сравниваю разум с прудом, — сказал он. — Я сравниваю его с той лагуной, которая Вас напугала.

Лагуна — это часть потока. Это то место, где берега расширяются, а дно углубляется, и течение становится медленным, но вода, тем не менее, продолжает течь. Я могу даже поплыть вверх по течению, ближе к источнику, и, воздействуя на него различными способами, воздействовать тем самым и на лагуну. Я могу пустить на воду какой-то предмет, и если ему ничто не помешает, он приплывет в лагуну; он может оставаться на лагуне длительное время, может утонуть в ней. Я могу опустить руку в воду и вызвать волны на воде; они могут достичь лагуны и отражаться от берегов. Они могут перевернуть каноэ, в котором вы сидите, или спасти вас, вынеся на берег. — Он развивал свою метафору, как настоящий поэт, он создавал для меня модель человеческого сознания как части еще большего сознания, которое протекает сквозь меньшее и сообщает ему форму, ин-формирует его.

Несколько лет спустя я все-таки нырнул в ту глубину. Однажды ночью я наблюдал, как разжижаются, тают джунгли и цветными ручьями стекают в лагуну; и я последовал вместе с ними на ее дно, и там я испытал свою собственную смерть. Так стало это место священным для меня, для моего воображения; моя душа непосредственно и гармонично слилась с ним.

Я так глубоко задумался, что не заметил прихода Рамона. Мои воспоминания снова привели меня к ближайшей цели — поискам Антонио. Я хотел видеть его, рассказать ему о своих приключениях в Мачу Пикчу, узнать, что мое возвращение — это в некотором смысле отклик на его приглашение. Если Рамон и был обрадован или удивлен, увидев меня, то на его лице это никак не отразилось.

Однако он схватил меня за руку и повел к узкой полоске песка над лагуной, туда, где ядовитый запах йаге — отвара из лианы аяхуаски — смешивался с ароматами полдюжины растений, которые варились в банке из-под масла, подвешенной на треноге.

Здесь есть дерево, которое выросло, видимо, раньше, чем появилась лагуна и прилегающая к ней поляна и даже сами джунгли: ему было тысяча лет, когда оно усохло. Его узловатый ствол и оголенные корни царили над всей поляной, напоминая гротескное животное, которое запустило щупальца в Землю и присело в ожидании какого-то события. Я медитировал здесь бесчисленное число раз; я воспринимал его как огромный нейрон с верхними и нижними дендритами, достигающими вверху небес, а внизу — недр Земли; эти ветви касаются невыразимых вершин смысла, а корни уходят в его глубокий фундамент. Даже в своей деревянной безжизненности это дерево исполнено громадной силы; подобно кафедральному собору в Шартре, оно своими формами побуждает к самоуглублению и молитве. Сейчас возле дерева стояла пустая банка из-под масла, а в дупле находилась деревянная чаша, до краев полная йаге: она ставится туда на три ночи в период полнолуния. Я приехал удачно, сегодня ночью мы выпьем йаге и увидим, какую разновидность смерти я ношу в себе. Слишком давно, как выразился Рамон, я навещал ландшафт моих страхов.