Элеонора Пахомова - Белое братство Страница 3

– Слушаю внимательно. Зачем нарисовались? – в голосе прозвучал металл. Владимир Сергеевич с ходу вошел в образ большого босса, восседающего во главе стола и готового раскатать присутствующих на аудиенции под ноль.

– Ой, да сними ты эту хрень! Смотреть тошно! – Дмитрий Николаевич резким движением сорвал повязку с головы оппонента, плюхнулся на противоположную скамейку, промокнул отвоеванной тряпицей испарину на собственном лбу и отшвырнул ее в сторону.

Негостеприимный хозяин сверкнул‑было глазами, в секундном порыве подался корпусом вперед, да так и обмяк, откинувшись на спинку лавочки. Сморщился, отвернулся в сторону, делая вид, что с интересом разглядывает толстую медную жабу на бортике фонтана, и затих.

Мирослав Погодин всю эту сцену наблюдал, стоя у входа в беседку. Облокотился плечом на арочную балку, сложил руки на груди, улыбался и даже посмеивался. Ему всегда доставляло удовольствие наблюдать, как пикируются его отец и Владимир Сергеевич, а стаж в этом деле у них был большой, лет тридцать.

Погодин‑старший помнил Владимира Стрельникова еще другим. Молодым, поджарым, с расстегнутой на груди рубашкой и в джинсах с высокой посадкой, модных в 90‑х годах. Он часто был весел, задирист, жаден до жизни. Жила в нем особая молодецкая остервенелость, питаемая обильными соками страсти к риску и невероятной везучести. Молодой Стрельников без долгих раздумий пускался в авантюры, драки, бандитские разборки, финансовые махинации. И всегда его проносило, всегда везло. Обстоятельства словно выплясывали вокруг него дикий шаманский танец, ворожа на чудо. И чудеса случались часто и легко. Например, однажды, все в тех же 90‑х, когда Стрельников делал свои первые, часто опрометчивые, шаги на ниве предпринимательства, его угораздило нарваться на очень серьезных ребят. Нарваться дерзко, борзо, так, будто за его спиной стояла не меньшая сила, хотя на тот момент он был один. Чудом являлось уже то, что его не убили на месте, а назначили «стрелку» на подмосковном пустыре. У него было время пуститься в бега, затаиться, но делать этого он не стал. Накануне назначенной встречи, сидя с друзьями (в числе которых был Дмитрий Погодин) в кабаке, он густо затягивался табачным дымом и с отрешенной задумчивостью вглядывался в предметы и лица. «Ничего не надо. Я поеду один», – отрезал Стрельников тогда, поднимаясь со стула, и спокойной походкой, не выдававшей в нем каких‑либо особенных чувств, направился к своей черной «девятке». Он гнал на пустырь уверенно и быстро, поднимая колесами охристую грунтовую пыль, и прибыл точно по времени. На пустыре больше часа его «девятка» дразнила дальним светом темноту, а сам Стрельников, присев на капот, маячил сигаретным кропалем. Но на встречу так никто и не явился. Только на следующее утро из новостей он узнал, что те, кого он ждал, тем же вечером взлетели на воздух вместе кровлей одного злачного места, всего в 20‑ти километрах от того самого пустыря. «Предположительно из‑за конфликта интересов криминальных авторитетов», – сказали в новостях. Позже, обмывая с друзьями свое чудесное избавление, Стрельников в очередной раз услышал: «Сам черт тебя бережет». Он рассмеялся, как человек не столько позабавленный, сколько довольный, глаза его блестели, словно он знает какую‑то только ему ведомую тайну и хочет, чтобы о ней догадались другие, но сам не может ее рассказать. Он потер тогда обветренной ладонью крепкую грудь с русой порослью, обнаженную воротом рубашки, и произнес тост: «За это и выпьем».

– Давай Володя, соображай, что делать будешь и чем тебе помочь. Что‑то я начинаю утомляться от этих плясок с бубнами вокруг да около.

Дмитрий Погодин по‑свойски раскладывал на деревянной столешнице снедь. Сверток с говядиной он всучил хозяину лично в руки.

– Помочь? Ну, помоги, Дима. Нужно всего ничего – триста миллиардов рублей. – Стрельников рассмеялся гортанно, звучно, закинув голову назад. Потом выжидательно уставился на Дмитрия Николаевича веселыми глазами, наслаждаясь произведенным эффектом. – Ну, какие будут предложения?

– Красавец ты, Стрельников. Это надо было хорошо постараться, чтобы так встрять. У самого‑то есть мысли? Что планируешь делать?

– Что я планирую делать?

Судя по взгляду Владимира Сергеевича, от вопроса ему стало еще веселее. Выждав несколько секунд, он выдал: «Я собираюсь послать все к чертям и отправиться с экспедицией в Гималаи искать Шамбалу» – и отчего‑то подмигнул Мирославу.

Глава 2

– Ты когда с козырька прыгнул, у меня сердце так и замерло. Какой ты все‑таки у меня смелый! – тарахтела дородная барышня тридцати трех лет, выкладывая на стол два батона колбасы, головку сыра, ароматный кусок копченой осетрины, любовно укутанный в хрусткую бумагу, три банки сгущенки, пять больших шоколадок «Тоблерон». – А вот в этом пакете костюм спортивный, тапочки, мыло…

– Да не прыгал я. Я в балахоне твоем дурацком запутался, случайно на подол наступил. Подведешь меня когда‑нибудь под монастырь… Первые пятнадцать суток уже обеспечила.

Вчерашний «мессия» просидел в дурно пахнущем «обезьяннике» целую ночь, а предстояло еще четырнадцать. Жестокосердные блюстители закона «впаяли» ему пятнадцать суток за административное правонарушение, проще говоря – мелкое хулиганство. И это он еще легко отделался! А если бы его выходку квалифицировали как оскорбление чувств верующих, что тогда – «здравствуй, Магадан»? Шутка ли вскарабкаться на здание собора в самом центре Москвы, обряженным в бесформенную хламиду, и орать несуразицу в толпу.

Это все она, Света, со своим «паблисити». Вцепилась в него мертвой хваткой и вьет теперь веревки из мягкотелого Вадима Сигизмундовича. Чего только не придумает! Ему бы и в голову такое не пришло… Надо бы все же поосторожней с ее безумными идеями, не задним умом соображать (что ему свойственно), а заблаговременно оценивать риски. И характера, характера побольше. А то, не ровён час, и впрямь наживет беду на пустом месте. Ей‑то что, одно слово – «пиарщица», все мысли под одно заточены: как бы привлечь внимание СМИ да шороху навести побольше. А ему отдуваться. Разве думает она о последствиях? Нет конечно. Зачем ей? Для нее главное обеспечить выход какой‑нибудь статейки и разглядывать ее потом, горделиво раздувая ноздри. Прибегает к нему постоянно в нездоровой ажитации и давай обрабатывать: «Вадя, я все устроила! Это победа, везение, ну и, конечно, мои личные связи (последнее произносится, как правило, медленней, тише, вкрадчивей – как будто необходимое для полноты картины дополнение, за которое ей самой неловко). О тебе напишет самая тиражная в нашей стране газета „Супер стар“. Три миллиона тираж, понимаешь? Три миллиона! Но для этого надо кое‑что сделать…» Чего он только не отчебучил уже под эту сладкоголосую музыку и в собственных глазах порой выглядел полным дураком. Но его личный специалист по связям с общественностью настаивала, что движутся они самым правильным путем.

Вадима Сигизмундовича как‑то ненароком, можно сказать случайно, угораздило стать публичной персоной. От обиды и негодования вдруг, в момент, вспыхнула в его голове дерзкая мысль – заявиться на кастинг крайне популярной телепередачи, в которой люди с паранормальными способностями меряются силой, чтобы популярно им всем объяснить, кто они есть на самом деле. Он сидел тогда в своей «однушке» на задворках Москвы и двигал челюстями словно неживой, механический, пережевывая опостылевший «Доширак», глядя на экран телевизора пустым, немигающим взглядом. Он уже давно чувствовал усталость от своей бессмысленной, неудавшейся жизни. Чувство было непроходящим, поскольку перемен к лучшему не предвиделось. Потому усталость эта год от года будто тяжелела, обрастая новыми неутолимыми печалями, ощущалась чугунным грузом в районе шейных позвонков, делая Вадима Сигизмундовича сутулым.

А ведь когда‑то он был прям, как стела, и с особой легкостью, присущей потомственным интеллигентам, носил фетровую шляпу. Это было в советское время, когда молодой Вадим Успенский служил инженером в подмосковном НИИ и жизнь его хоть и не обещала быть щедрой на особые благости, но виделась понятной, размеренной, подконтрольной. Его это вполне устраивало, ведь он обладал счастливейшим характером человека, которому для гармонии с миром хватало малого – стабильности. Он не был ни авантюристом, ни мечтателем. Не относился к породе мужчин, всю свою жизнь ощущающих требовательный зов эго – реализовываться через стремление к власти и деньгам.

Вадим Сигизмундович, поздний и единственный ребенок в преподавательской семье, в детстве был обласкан и храним от тревог. Мать любила его безмерно – часто прижимала виском к выступающей ключице, хрупкой на вид, но крепкой как материнская любовь, называла Вадюшей и гладила по жидким, мягким волосам. Он и сейчас, стоило ему закрыть глаза и вспомнить о матери, явственно ощущал касание ее увядающей, тонкой подвижной кожи, прикосновение длинной, дрожащей, словно вечно взволнованной серьги к затылку. И ее запах. Особый запах, которого Вадим Сигизмундович никогда и не от кого больше не улавливал. Вместе с матерью навсегда исчез из его жизни не только этот особый запах, но и чувство опоры. Ее ключица под его виском дарила ему ощущение тверди, основы, поддерживающей его существование. Так он и рос спокойным и безмятежным – всегда сдержан, нетороплив, вежлив. Но будто в насмешку над его легковесной натурой природа подарила Вадиму Успенскому взгляд мученика. Его большие темно‑карие глаза на вытянутом, худощавом лице с тонкими скулами даже в детстве смотрели на мир с выражением глубокомысленной печали, которой молодой Успенский, впрочем, совершенно не испытывал. А длинные густые ресницы, роняя глубокие тени на радужку и подглазья, придавали этой мнимой печали загадочности.