Людмила Шапошникова - Веления Космоса Страница 3

Ты гордишься своими избранниками, но у тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать избранниками, устали, наконец, ожидая тебя, и понесли и еще понесут силы духа своего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на тебя же и воздвигнут свободное знамя свое. Но ты сам воздвиг это знамя. У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: „Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих“. Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их, наконец, не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на себе их грехи перед богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей ― все, судя по их послушанию ― и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести ― все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они; тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они. Говорят и пророчествуют, что ты придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее „гадкое“ тело. Но я тогда встану и укажу тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред тобой и скажем: „Суди нас, если можешь и смеешь“. Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой „восполнить число“. Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi [1]» [2].

Эта притча о «Великом инквизиторе» была рассказана Иваном Карамазовым Алеше в романе Достоевского «Братья Карамазовы». Я привела ее почти целиком как бы в качестве еще одного и, может быть, самого важного эпиграфа к этой работе. Вызванная к жизни великим художником и провидцем Федором Михайловичем Достоевским, она стоит многих исторических и философских трудов. Ибо в «Великом инквизиторе» ― принципиальная суть и смысл исторического процесса земного человечества. В монологе Великого инквизитора раскрываются такие глубины многомерного человеческого духа и возникают такие бездны его, что ощущаешь как бы состояние головокружительного полета над захватывающими душу временем и пространством самой истории. Впечатление от такого полета обостряется, когда начинаешь понимать метаморфозу этого монолога ― осуждение безмолвно стоящего перед инквизитором Христа, перенесенного воображением гениального художника во времена мрачного средневековья, постепенно превращается в осуждение самого инквизитора и того, кто стоит за ним ― «страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия». Та противоположность Спасителю, без которой не существует ни одно земное явление. Это противостояние двух противоположений космического звучания, Христа и Люцифера ― «падшего ангела», в предполагаемых обстоятельствах, проливает беспощадно-яркий свет на важнейший вопрос истории, на суть человеческой борьбы и страданий в рамках исторического процесса и на тайный смысл энергетики последнего. Смысл же состоит в том, что любое земное явление связано и пронизано взаимодействием материи и духа. Такие проблемы ― как добро и зло, свобода и насилие, духовное совершенствование и тяжесть материального существования ― есть следствие этого взаимодействия, которое проявляется на Земле и в Космосе в самых разных формах, оставаясь всегда главным содержанием эволюции, а следовательно и истории. И если мы вернемся опять к «Великому инквизитору», то нам станет ясно, что в притче ведется как бы скрытый диалог между духом и материей, Христом, представляющим главную тенденцию духа ― свободу, и инквизитором, олицетворяющим материю с ее необходимостью, несвободой и насилием над личностью.

Энергетическая победа духа над материей несет в себе эволюционную программу ― материя становится одухотворенней, тоньше и таким образом может переходить в иное качество. Инволюционная тенденция приводит к сужению пространства духа, к ослаблению его энергетики и победе над ним косной и грубой материи. Распятие Христа, с этой точки зрения, означало отказ человечества от духовной свободы, которая определяла путь его восхождения. Удивительно, как точно в рассуждениях Великого инквизитора о «хлебах земных» и «небесных», о тяжести свободы выбора, о непосильном бремени совести пророчески предугадана суть грядущего тоталитарного режима. Отрицая эволюцию и стремясь к «вечному порядку», инквизитор хочет создать неизменное и неподвижное «тысячелетнее царство» всеобщего счастья, по смыслу своему противоречащее эволюции. «Тысячелетнее царство» всеобщего благоденствия и счастья, подменяющее «Божье царство» по своему философскому смыслу, строится «во имя Твое». Но, в действительности, во имя того, другого ― «умного и страшного духа». «И я ли скрою от тебя, ― говорит инквизитор, ― тайну нашу? Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна!»