А Смирнова - Секреты мироздания Страница 39

Американские ученые на основе разработанной ими квантовомеханической теории сознания делают следующие выводы:

— различие между живыми и неживыми системами или между системами, обладающими и не обладающими сознанием, довольно размыто как с биологической, так и с физической точек зрения;

— любая функционирующая система, способная генерировать, получать или обрабатывать информацию, может быть квалифицирована как сознание;

— молекулярное сознание достигает самой сильной связи в тех случаях, когда роли утверждения и восприятия выполняются в режиме динамического обмена: дать — взять. Если два участника делают попытку играть одну и ту же роль, то возникает разрыв связи и их отторжение;

— любые ситуации, задачи, устройства, которые наделяются антропоморфными свойствами (т. е. свойствами сознания), могут приобретать свойства волновой функции сознания оператора для отображения их взаимодействия с окружением, включая оператора.

2.19. Велихов, Зинченко, Лекторский

В работе «Сознание: опыт междисциплинарного подхода» («Вопросы философии», № 11, 1988) вице-президент АН СССР Е. П. Велихов и другие отмечают, что «сознание как субъективная реальность не менее реально, чем любая другая сфера реальности. Однако главные вопросы, на которые нет однозначного ответа, состоят в следующем: где эта реальность находится и каким должен быть язык ее описания». В некотором роде — это «вечный вопрос». «Сознание» — это не просто эпитет, используемый применительно к понятиям «деятельность» и «личность», оно должно составлять их сущностное свойство, входить в их определение… С проблемами онтологии сознания и языка его описания теснейшим образом связана существенная методологическая проблема современной науки — проблема наблюдаемости — ненаблюдаемости изучаемого явления… Общеизвестно, что квантовая физика решает проблему наблюдаемости, ставя между наблюдателем и наблюдаемым объектом прибор, позволяющий получить объективные данные об этом объекте». Во многих направлениях психологии функцию «прибора» выполняет слово. Конечно, слово является важным инструментом исследования и богатейшим источником наших знаний о духовной жизни, об образных явлениях.

Однако при всем том слово — это прибор, который, в конечном счете, не дает сведений о сущности сознания.

«Недостаточность слова как прибора для изучения сознания, неполнота данности сознания в слове, обнаруживаемая даже в самонаблюдении, толкают многих ученых на поиски других приборов. Одно из предлагаемых решений состоит в том, чтобы между сознанием, как предметом исследования, и наблюдателем поставить в качестве прибора мозг… Однако не только многие философы и психологи, — пишет Велихов и др., — но и выдающиеся физиологи и нейрофизиологи (от И. Шеррингтона до А. Р. Лурия) его отвергают… Они утверждают простой, очевидный и все же многими неприемлемый тезис о том, что в мозгу есть многое, но непосредственно в нем нет ни грана сознания. Они его там не нашли, хотя и добросовестно искали». Поиски сознания в мозгу продолжаются, несмотря на заявления ряда выдающихся нейрофизиологов ХХ века (в том числе лауреата Нобелевской премии Эклса, видного нейрохирурга Пенфилда и других) о том, что поиски феномена сознания и его характеристик нельзя сводить к сколь угодно скрупулезному изучению интимных механизмов нервной системы в целом или ее отдельных нейронов, ионных токов, сопровождающих синаптическую передачу, морфологических особенностей и т. д. Бесперспективность поиска сознания в организме понимал и Гегель.

В качестве концептуальной основы междисциплинарных исследований сознания выдвигается методологическая идея трактовки сознания как «духовного организма», оснащенного функциональными органами.

«Какова же должна быть методология исследования сознания?

Как преодолеть ограниченные возможности наблюдения его образующих? Что касается проблемы наблюдаемости, — пишут авторы указанной выше работы, — то, может быть, с точки зрения исследователя, было бы лучше, если бы все образующие сознания были вовсе ненаблюдаемы, как это происходит в квантовой физике. Их частичная данность в наблюдении и самонаблюдении создает иллюзию того, что явления сознания вот-вот полностью раскроются. Равным образом, их частичная и довольно существенная неданность в наблюдении и самонаблюдении толкает ученых к тому, чтобы между сознанием, как предметом исследования, и наблюдателем в качестве прибора использовать чужеродные сознанию устройства, например, мозг или компьютер». Но сознание это не вещество, не вещь и не физиологический процесс!

В каком же состоянии находится разрешение проблемы сознания в современной науке?

Отвечая на этот вопрос, профессор Налимов констатирует: «Несмотря на все успехи нейрофизиологических исследований, несмотря на попытки физиков обратиться к квантово-механическому пониманию сознания, несмотря на всю убедительность практики Востока, направленной на регулирование состояний сознания через тело, несмотря на хорошо осознаваемую остроту проблемы, проблема материя — сознание остается нерешенной… Именно эта проблема расщепила философскую мысль на два враждующих лагеря. Но ни один из них не дал вразумительного раскрытия своих позиций. Если сознание есть функция высокоорганизованной материи, то где же модель, раскрывающая механизм этого функционирования? Почему ее не удалось создать до сих пор?

Неумение ответить на эти вопросы свидетельствует о нашем незнании фундаментального в природе человека. И именно здесь со всей очевидностью проявляется вся несостоятельность современной науки…»

3. ПО ТУ СТОРОНУ…

В 1915 г. в США вышла книга Джека Лондона (1876–1916) под названием «Смирительная рубашка: странник по звездам», в которой писатель от лица профессора Даррела Стэндинга ярко и во многом прозорливо рассматривает проблему жизни, смерти и вечности. Вот, что он пишет об этом: «Всю жизнь в душе моей хранилось воспоминание об иных временах и странах. И о том, что я уже жил прежде в облике каких-то других людей… Поверь мне, мой будущий читатель, то же бывало и с тобой. Перелистай страницы своего детства, и ты вспомнишь это ощущение, о котором я говорю, — ты испытал его не раз на заре жизни. <…> Эти отрывки детских воспоминаний — они принадлежат к другому миру, к другой жизни, они — часть того, с чем тебе никогда не приходилось сталкиваться в твоем нынешнем мире, в твоей нынешней жизни. Так откуда же они? Из какого-то другого мира?

Из чьей-то другой жизни? Быть может, когда ты прочтешь все, что я здесь напишу, ты найдешь ответы на эти недоуменные вопросы, которыми я сейчас поставил тебя в тупик и которые ты, еще прежде чем раскрыть мою книгу, задавал себе сам. <…>

Да, мрак темницы смыкается над нами, едва успеваем мы появиться на свет, и слишком быстро мы забываем все. Однако, рождаясь, мы еще помним иные места, иные времена. Беспомощные младенцы, покоясь у кого-то на руках или ползая на четвереньках по полу, мы грезим о полетах высоко над землей. Да, да.

И в наших кошмарах мы переживаем страдания и муки, изнывая от страха перед чем-то чудовищным и неведомым. Едва родившись, еще не получив никакого опыта, мы тем не менее уже с момента появления на свет знаем чувство страха, страх живет в наших воспоминаниях, — а воспоминания возникают из опыта.

Если говорить о себе самом, то в том нежном возрасте, когда я едва начинал складывать слова, а чувство голода или желание сна выражал еще в нечленораздельных звуках, — да, уже тогда я знал, что когда-то блуждал в пространстве среди звезд. Мой язык еще ни разу не произносил слова «король», а я помнил, что когда-то я был сыном короля. И еще я помню: я был рабом и сыном раба когда-то и носил на шее железное кольцо. Более того. В возрасте трех… четырех… пяти лет я не был самим собой. Я еще только начинался, мой дух еще не застыл в устойчивой форме, соответствующей моему телу, моему времени, моему окружению. В этот период все, чем я был в предыдущие «мои жизни», боролось во мне, в моей… душе, стремясь воплотить себя во мне и стать мною.

Нелепо, не правда ли? Но вспомни, мой читатель, который, как я надеюсь, будет странствовать со мной во времени и пространстве, вспомни, прошу, мой читатель, что я немало размышлял над этими предметами, что долгие, долгие годы, в бесконечном мраке, пропахшем кровью и потом, я оставался наедине с моими другими «я», и общался с ними, и изучал их. Я вновь претерпел горе и муки былых существований, чтобы принести тебе познание, которое ты разделишь со мной как-нибудь на досуге, спокойно перелистывая страницы моей книги.

Итак, как я уже сказал, в возрасте трех, четырех и пяти лет я еще не был самим собой. Я еще только выкристаллизовывался, обретая форму, в сосуде моего тела, и могучее неизгладимое прошлое, определяя, чем я стану, воздействовало на ту смесь, из которой я должен был сложиться. Это не мой голос раздавался по ночам, исполненный страха перед чем-то хорошо известным, что мне, без сомнения, не было и не могло быть известно. И не о том же ли самом говорят мои детские пристрастия, вспышки ярости или приступы хохота? Чужие голоса звучали в моем голосе, голоса живших когда-то встарь мужчин и женщин, голоса теней — моих предков. <…>