Арсений Селецкий - Колдовство в Юго-Западной Руси в XVIII столетии Страница 4

По внешнему виду, в одних местах упырь ничем не отличается от обыкновенного человека, в других его наделяют красным, почти багровым лицом, хотя бы то был и старик, и крепким богатырским телосложением.[39] Подразделяются они на два разряда: живых и мертвых. Последние без первых совершенно безвредны и даже немыслимы, так как сами они не могут двигаться и живые таскают их на своих спинах.[40] Мертвые упыри лежат в своих гробах всегда навзничь и никогда притом не разлагаются. Ночью они оставляют свои могилы и бродят по свету, летают по воздуху, или же, взбираясь на могильные кресты, своим шумом пугают запоздалых путников, а иногда и гоняются за ними. Но более страшны упыри, когда, забираясь в дома, высасывают кровь у сонных людей, особенно у детей, причиняя неизбежную смерть путем постепенного ослабления организма, если заблаговременно не будут приняты должные меры.[41] Эти ночные странствования упырей продолжаются «до первых петухов», после чего они опять возвращаются в свои могилы.[42]

На правой стороне Днепра упырями называют еще детей-уродов с большой головой, длинными руками и ногами, т. е. страдающих размягчением костей, или английской болезнью.[43] Подобные уроды «без костей» носят в народе еще кличку «одмины»; их считают подкидышами «нечистого», взамен выкраденных им человеческих детей.[44] Упырь-одмина не вреден людям, тем более, что ходить он не может, а напротив приносить даже пользу, так как, отличаясь предвидением, может предсказывать будущее.

Верования в упырей не были одного лишь отвлеченного характера. Народная масса стремилась приложить свои представления о них к известным, действительно существующим личностям, реализовать их. В упыри зачислялись обыкновенно люди чем либо выделяющиеся, выходящие из ряда других, как например знахари, калеки, самоубийцы, или же лица хищного, злостного нрава, хотя в моменты народных бедствий, как увидим ниже, это зависело чисто от простой, ничего не значащей случайности. Кроме невежества и общего склада миросозерцания, болезненные галлюцинации и иллюзии, открытие заживо погребенных с истерзанным окровавленным лицом и наконец собственное признание, вынужденное ли пыткой, или же произнесенное психически больными, поддерживали верование в упырей. Публичное сожжение сильно поражало воображение массы, настраивало его на особый болезненный лад и еще более способствовало укоренению и распространенно предрассудка.

При Станиславе-Августе указывали на упыря в Белоруссии.[45] Летом 1727 года, киевский полковник, Антон Танский, прислал в малороссийскую войсковую канцелярию крестьянина Семена Калениченка, который в своих показаниях признал себя за упыря и предрекал, между прочим, мор в некоторых местах Малороссии.[46] Факт такого болезненного настроения, которым только и можно объяснить показания Калениченка, доказывает все таки распространенность и силу народного убеждения. Но еще более выразилось то и другое в легенде, составленной относительно самого же Танского.

Танский был человек богатый, владевший как большим капиталом, так и значительной земельной собственностью. Женитьбой на дочери Палия, за которой он взял большое приданое. Своими грабежами и притеснениями казаков и посполитых, он еще более увеличил свое состояние; земли получил он в дар от Петра 1-го. Несмотря на все его неправды, имя Танского, благодаря богатым вкладам и пожертвованиям на монастыри и церкви, часто поминалось между строителями и благотворителями храмов, и пользовалось в этом отношении широкой известностью. Раз пришли в Украину за подаянием на свои обители монахи с Афона; Танский подарил им бочонок («барило») червонцев, предоставив вместе с тем свой дом для хранения всего собранного на Украине. Но скупость одолела Танского, жаль ему стало своих червонцев, завидно было смотреть и на собранные богатства монахов и он решил возвратить свое с лихвой. Слугам было отдано приказание потопить монахов в Днепре и овладеть их сокровищами. Но при этом один из них все таки спасся и рассказал обо всем случившемся своему архимандриту. Последний прибыл в Украину, с целью уговорить Танского возвратить заграбленное достояние Афона. Танский от всего отпирался. Архимандрит после этого наложил на него следующую клятву: «за то, что Антон Танский погубил невинные души, утаил церковные деньги, земля не примет его; добро его, приобретенное неправдою, исчезнет, яко воск от лица огня, перейдет к чужим людям и род его изведется».[47] И не нашел Танский покоя и в могиле от тяготевшего над ним проклятья: стал он бродить по свету, пока наконец сыновья не пробили его осиновым колом, раскопав его могилу.

Еще с большею уверенностию утверждается факт об упырстве генерального обозного Василия Борковского, бывшего прежде черниговским полковником. Этот Борковский известный богач; ему князь Голицын предлагал за 10 тысяч рублей гетманство, но он отказать боярину из скупости. Мазепа, выпросив в займы у скупого богача требуемую сумму, воспользовался предложением князя. Борковский отличался чрезвычайною невоздержанностью, сластолюбием и жестокостью. Семейное предание отмечает его как человека чрезвычайно злого, помимо его непомерной скупости.[48]

Умер он в Чигирине и был похоронен в тамошнем троицком монастыре. На другой после похорон, день, его будто бы видели едущим шестеркой вороных коней по Красному мосту, что на речке Стрижне. Кучер, форейтор и три его собеседника были черти. Молва об этом быстро распространилась, Борковского прокляли и он провалился в речку Стрижень со всем своим поездом. Открыли гроб, в нем лежал краснолицый упырь с открытыми глазами.

Это сказание было изображено масляными красками на стене троицкого собора и только в первом десятилетии нынешнего столетия была закрашена эта фреска, представлявшая легенду об упыре.[49]

Танский и Борковский были, так сказать, упыри социальные, упивавшиеся народной кровью, его жизненными соками. Накипавшая против них злоба, ненависть и могли выразиться лишь в сказаниях, надолго сохранявших в потомстве недобрую славу о них, но проявиться в другой, ощутительной для них же самих, форме они не могли, для этого подобные упыри были слишком сильны и недоступны. С упырями другой категории, не занимавшими высокого общественного положения, чернь расправлялась иначе, и горе тому, кто навлекал на себя подобное подозрение, особенно если это было в минуты общественных бедствий. Расходившиеся народные страсти не знали сострадания, масса была беспощадна, вымещая свою ярость на несчастной жертве своего невежества за все понесенные утраты.

Довольно характеристичны в этом отношении следующее три случая.

В южной Волыни, в 1720 году, распространилась моровая язва; мещане местечка Красилова составили совещание относительно мер против страшного бедствия. По всеобщему убеждению, зараза коренилась в чьем-то навождении. Общее внимание обращала на себя старуха Евфросиния Каплунка, так как дожила до редко достигаемого возраста: ей было уже в это время сто двадцать лет. С ведома красиловского управляющего, дворянина Стеткевича, мещане, в виде предварительной меры, заключили старуху под стражу, сами же отправили депутацию к знахарю спросить, справедливы ли их подозрения. Пока разыскивали знахаря, Каплунка пять суток томилась в заключении и чуть не умерла от страха и лишений. Дети ее, зятья и внуки просили Стеткевича отпустить ее на поруки; ходатайство их было уважено, и принявший Каплунку зять ее, Федор Мельник, немедленно, со всем семейством, выехал из местечка и укрывался на берегу реки Случи. Между тем посланные к знахарю возвратились, он вполне подтвердил подозрения мещан относительно «упырства» Каплунки. Собравшись теперь целою «громадою» за местечком, на перекрестке двух дорог, жители м. Красилова отрядили четырех выборных разыскать колдунью. Убежище Мельника было открыто; его, вместе с тещей, усадили на воз и привезли на место сборища. «Подъехав к местечку», рассказывал Федор Мельник в своем показании об этом происшествии, записанном в Дубенском магистрате, «мы застали у перекрестных дорог большую толпу, которая ожидала нашего прибытия, и кучу приготовленного хворосту. Тотчас принялись рыть яму. Схватив затем Каплунку, сняли ее с воза и поволокли к яме, не спрашивая ее, действительно ли по ее вине распространилась зараза, не дав ей времени для покаяния и не призвав священника для исповеди. Ее посадили в яму по плечи и забросали землею, утоптав затем последнюю бревнами. Из земли были видны лишь голова и плечи. Сверху набросали хворосту и зажгли его». В это время десятник Феодосий Винник пристал к зятю покойной и угрожая ему палкой, требовал с ругательствами выдачи жернова с его мельницы. Под конвоем пяти, отряженных для этой цели человек, Мельник принужден был отправиться в свою мельницу и выдать жернов, которым затем и привалили то место, где сожгли покойницу.[50]