Дипак Чопра - Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни Страница 41

Итак, мы оба стали гражданами самой прекрасной страны на свете, и наша старшая дочка Ратика Прия тоже. Мы официально стали индо-американцами. На самом же деле мы застряли между двумя мирами. Когда я думал об Индии, то вспоминал большие семьи, духовные искания, ослепительные цвета и чарующие звуки. Но когда я думал о своей новой, приемной родине, то размышлял о свободе, о земле, где перед каждым открываются невиданные перспективы, о стране, коренными жителями которой я хотел бы видеть своих детей.

Я много поездил по миру. И не так давно мне на глаза попался плакат с надписью: «ЕДИНСТВЕННАЯ НАСТОЯЩАЯ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ — ЧЕЛОВЕК». Вот с этим я совершенно согласен.

15. Невидимый свет

Дипак

В английском языке есть и слова, означающие «просветление», и притчи о пути в Дамаск. Когда ты внезапно пробуждаешься, это очень зрелищно. Однако было бы очень хорошо, если бы у нас было слово и для медленного, постепенного озарения. А нет его, думается мне, потому, что медленные озарения осознаются только много лет спустя, в ретроспективе.

Когда я со скандалом бросил резидентуру и оборвал все связи с больницей при Университете Тафтса, казалось, что дальнейший путь мне заказан, и это безнадежно. Мне больше не стоило связывать свое будущее с эндокринологией. Я думал, что сам себя загнал в тупик. Зато (во всем надо видеть хорошее) я нашел себе работу в отделении скорой помощи в Эверетте, а там платили гораздо больше моей стипендии. Когда я только пришел туда, рассчитывая на ночные дежурства с почасовой оплатой, меня встретил единственный тамошний врач, который уже с ног падал от усталости, и он тут же предложил мне работать на полную ставку. Я возразил, что у меня нет квалификации по медицине скорой помощи, но он только отмахнулся: мол, он меня всему научит. Рита тогда ждала нашего второго ребенка, но у меня было столько работы, что мы виделись лишь урывками.

Как-то ночью, когда я был на дежурстве, Рита позвонила мне в приемный покой:

– Поздравляю, у тебя сын.

Поначалу я даже не понял, что случилось. Оказалось, что у Риты начались схватки, она собрала вещи и сама поехала в больницу (роль перепуганной пассажирки исполняла ее мама, которая прилетела из Индии пожить у нас), а через несколько часов после родов позвонила мне. Прежде всего, пробиться через бостонские пробки — уже достижение. А к нам привозили столько больных с травмами, что мне было не продохнуть — и мне было странно и грустно, что я даже не могу вырваться с работы, узнав такую радостную весть. Вот так мы тогда жили.

Сначала мы хотели назвать мальчика Кабир — в честь одного из самых почитаемых индийских поэтов. Мама иногда приглашала к себе подруг на киртан — церемониальное пение. Кто-нибудь играл на фисгармонии, а дамы распевали гимны, многие из которых сочинил Кабир. К тому же о его жизни рассказывают чудную легенду. Он был сирота из Бенареса, и никто не знает, какую религию исповедовали его родители. Младенцем его взяла к себе бедная мусульманская чета и обучила ребенка ремеслу ткача, чем он, собственно, и занимался всю жизнь. Однако мировоззрение у Кабира было широкое, он смотрел за пределы ислама и хитростью вызнал у гуру по имени Рамананда санскритскую мантру, чтобы медитировать. Однако это не означает, что он считал себя индуистом. Когда в 1518 году Кабир умер, мусульмане хотели похоронить его тело, а индуисты — кремировать. Начался жаркий спор. Кто-то сдернул с тела покрывало. И тут оказалось, что произошло чудо: труп превратился в груду цветов. Цветы поделили поровну, и мусульмане свою половину похоронили, а индуисты кремировали.

Мама очень любила Кабира, однако не хотела называть ребенка в его честь по социальным соображениям. Ей не хотелось, чтобы все считали нашего сына мусульманином: Кабир — арабское имя, оно означает «великий». Мы с Ритой долго колебались. А в конце концов остановились на имени Гаутам — очень распространенном в Индии: нам нравилось, что оно ассоциируется с Буддой, ведь его до того, как он покинул дом и стал странствующим монахом, звали Гаутамой.

В отделении скорой помощи мне платили 45 000 долларов в год — для нас это была баснословная сумма. Со сберегательных счетов мы перешли на кредитные карты — да, мы американизировались все сильнее и сильнее. Купили наш первый дом в уютном «спальном» городке Винчестере за 30 000 долларов. Однако мне по-прежнему не давало покоя, что я оказался в профессиональном тупике. Прошел целый год, прежде чем что-то сдвинулось с места. Мне неожиданно позвонил знакомый ученый, о котором я почти что забыл. Оказалось, что он теперь главврач в Бостонском госпитале для ветеранов в Джамайка-Плейн.

– Слышал, вы ищете другую стипендию, — сказал он. — Хотите поработать со мной и подготовиться к госэкзамену по эндокринологии?

– Вы же знаете, что у меня приключилось, — осторожно ответил я.

– Слышал-слышал. — В его голосе мне почудилась улыбка.

Потом до меня дошло, что он имел в виду «именно поэтому я вам и звоню». Дело в том, что мой прежний научный руководитель не пользовался популярностью в медицинском сообществе. Ко всем, кто стоял ниже его по иерархии, он относился с презрением — очевидно, был убежден, что если постоянно оскорблять подчиненных и сомневаться в их интеллектуальных способностях, это укрепляет авторитет. Когда меня нанимали на работу, я еще не знал, что у него такая репутация, и это сыграло какую-то роль в выборе моей кандидатуры. Мне поставили только одно условие: я буду работать старшим резидентом в госпитале для ветеранов. Это само по себе было смелое решение, поскольку на эту должность редко назначали терапевтов.

Завершив резидентуру по эндокринологии, я в 1977 году сдал государственные экзамены, а это означало, что теперь я и терапевт, и эндокринолог. Поскольку я потерял два года, Санджив сдавал гастроэнтерологию одновременно со мной. Но я был очень доволен. Наконец-то я получил образование, о котором всегда мечтал. Исследовательская работа тоже шла полным ходом — я, как и раньше, изучал гормоны щитовидной железы в госпитале для ветеранов. Я даже опубликовал две-три научные статьи, и у меня сложилась определенная репутация — пусть и в узком кругу, зато этот круг постепенно расширялся. О черных пятнах моей биографии все забыли.

У меня давно появились подспудные сомнения в том, хорошо ли работает система здравоохранения, однако я по-прежнему был твердо намерен работать в ее рамках. Добиваться перемен можно не только мятежами. Не стану, однако, беспричинно похваляться, будто помышлял о мятеже. Медицинская наука — это великолепно, однако по палатам я ходил, совершенно не отдавая себе отчета в существовании другой реальности. Я жил в реальности пациента, попавшего в больницу. Он почти всегда напуган и почти всегда скрывает глубинный ужас. Ведь под угрозой его здоровье, а может быть, и жизнь. Процесс госпитализации предельно обезличен. А если больной понимает, что в перспективе маячит еще и колоссальный счет за лечение, у него только больше причин волноваться. К тому же осмотр проводят бесцеремонно и унизительно: больной сидит на холодном металлическом столе в одной зеленой больничной рубашке.

Да, это вам не «легкие отклонения от нормальной жизни». Врачи болтают на жаргоне, который обычному человеку не понять. Стоит попасть в приемный покой — стерильное, чуждое помещение, — как запускается механизм рутины. Медсестры и ординаторы заглядывают разве что на секунду, и человеческая сторона их мало интересует. Беседа с хирургом, если тебе предстоит операция, длится минут пятнадцать-двадцать, и от волнения забываешь добрую половину вопросов, которые хотел задать, а потом они донимают тебя, когда лежишь на койке без сна и глядишь в потолок.

Реальности врача и больного сродни реальностям палача и жертвы, хотя намерения с обеих сторон самые благие. Никого не интересует, как страшно больному, когда его лишают человеческого отношения, хотя всем известно, что так и происходит. Все мы насмотрелись телесериалов и знаем, как говорят врачи: «Рак поджелудочной из 453-й палаты», а не «Перепуганный мистер Джонс из 453-й палаты». Если хирург успешно удаляет злокачественную опухоль, то считает — по крайней мере, в тот момент, — будто «спас» пациента, и совершенно не задумывается о неблагоприятном прогнозе и о возможной смерти. То, что врач, наделенный всей властью, не приучен сочувствовать больному, лишенному всякой власти, — против природы человеческой.

Я уютно устроился в Америке, но Индия не отпускала меня. Не то чтобы она очень нуждалась во мне. Среди наших друзей было много врачей из Индии — даже здесь, в Джамайка-Плейн. Санджив перевез семью в Бостон, так что наши отношения не прерывались и были по-прежнему близкими. Однако разговаривали мы уже не как два мальчика, которые растут вместе. Главным предметом бесед стали семья и карьера. Мы перестали быть двойной звездой, больше не кружились по орбите вокруг друг друга, но наше созвездие лишь укрепилось, пополнившись женами и детьми. Когда я открыл частную практику, бостонская медицина исполнила свое обещание и обеспечила мне целую россыпь лучших больниц, битком набитых врачами, которые тоже считали себя лучшими из лучших.