Ошо - Открой реальность вне ума: доверься интуиции Страница 5

Слово «садизм» образовано от фамилии де Сада. У де Сада было много орудий, чтобы истязать своих возлюбленных, своих любовниц. Ногти не годились, поэтому он использовал шипы; ногти не достаточно жесткие, поэтому у него были железные инструменты для проникновения в тело. Текла кровь, он бил женщин кнутом. Он всегда путешествовал с сумкой, в которой лежали все эти приспособления. Каждый раз, когда он находил женщину, готовую его полюбить, он закрывал дверь. Сначала он бил, мучил эту женщину, а затем занимался с ней любовью. И вы удивитесь: он любил многих женщин, и эти женщины — любая из тех, кого он любил, — впоследствии заявляли, что никто больше их так не любил. Де Сад доставлял им величайшее наслаждение, он действительно их любил. Даже пытка может приносить удовольствие, потому что когда вы бьете человека, по всему телу распространяется больше энергии, все тело становится сексуальным. Когда вы бьете человека, все тело приходит в возбуждение — и потом вы занимаетесь любовью. Происходит внезапный переход к любви от возбуждения пыткой. Это очень приятное ощущение… как если бы вы сначала испытывали голод, умирали с голоду, а затем появилась хорошая еда — контраст.

Любое наслаждение сопровождается некоторым мучением, некоторой болью. Вы можете броситься в другую крайность, вы можете начать причинять себе боль и наслаждаться этим. Отправьтесь в Бенарес, и вы увидите монахов, лежащих на ложе из шипов. Им это нравится, это разновидность сексуального наслаждения. Они отошли от наслаждения, сохранив боль.

Вы не должны ни заставлять себя страдать, ни быть садистом, ни мучить себя. Вы должны просто решиться порвать со старыми привычками; нет необходимости искать боли, и если приходят удовольствия, вы можете ими наслаждаться. Это хорошо. Вам следует быть благодарными за них.

Приходят удовольствия, наступают сладостные мгновения; насладитесь ими и забудьте о них. Не нужно снова их требовать, не нужно говорить: «Теперь я не могу жить без этих наслаждений». Что бы ни несло с собой существование, следует благодарить, но никогда не следует требовать. Тогда можно приобрести такую ясность видения, в которой видна реальность. Можно испытать проблеск просветления.

Только проблеск — не само просветление. В Японии этот проблеск называется «сатори». Сатори — не самадхи, сатори — это только проблеск. Вы не достигли просветления, вы не забрались на вершину горы, но, стоя в долине в безоблачный день под ясным небом, вы можете посмотреть на покрытую снежной шапкой вершину — хотя она все равно еще очень далека. Вы не сможете увидеть ее, когда на небе облака, вы не сможете увидеть ее ночью, вы не сможете увидеть ее, если вы стоите там, откуда ее не видно.

Облака развеются, и вершина откроется вашим глазам — но это далекий проблеск, это не просветление. На определенном этапе случается этот проблеск, но хорошенько запомните: не следует думать, что это просветление. Такой проблеск может случиться даже при помощи химических веществ. Он достижим с помощью ЛСД, марихуаны или других наркотиков, потому что наркотики могут привести к возникновению в вас такой химической ситуации, могут вызвать в вашей химии такую ситуацию, что облака на мгновение исчезнут, и внезапно вы окажетесь там, откуда можно бросить взгляд на вершину. Но это не достижение, потому что химия не может стать медитацией, химия не может дать вам просветления. Когда действие наркотика закончится, вы снова станете таким, каким были и раньше. Вы можете запомнить проблеск, и эта память может вам повредить, сделать из вас наркомана. Тогда вам придется принимать ЛСД снова и снова, и чем больше вы его будете принимать, тем менее возможен будет даже этот проблеск, поскольку тело привыкает, и требуется повышение дозы. Тогда вы встанете на путь, ведущий лишь к безумию.

Поэтому не пробуйте химические вещества. Если вы их уже попробовали, отнеситесь к этому с благодарностью, но не пробуйте их снова. Как только вы привыкнете к химической поддержке, настоящий рост станет невозможен, потому что химикаты кажутся таким легким путем, а настоящий рост кажется таким трудным. Только настоящая работа над собой, только духовная дисциплина поможет вам вырасти, позволит вам прийти к тому мгновению, когда этот проблеск не форсируется, а становится естественным. И тогда он не будет утрачен — вы можете посмотреть в любой момент, и вершина окажется перед вами — вы знаете, откуда смотреть. Занимаясь повседневными делами, вы можете в любой миг закрыть глаза и увидеть вершину, и это станет внутренним источником вечного счастья, радости, вечной радости. Что бы вы ни делали, что бы ни происходило снаружи, даже если вы несчастны — вы ведь построили себе столько тюрем — вы можете закрыть глаза, и вершина перед вами.

Но этот проблеск — не конец, это только начало.

Жил-был человек, который потерял свой топор, и он стал подозревать в краже соседского мальчика.

Он посмотрел на его походку… Это он украл топор: выражение лица, его речь, его поведение, его манеры — все изобличало в нем вора.

Прошло какое-то время, и однажды, вскапывая сад, человек нашел топор.

На следующий день он снова увидел соседского мальчика. Ничто в его поведении и манерах не говорило о том, что он украл топор.

Каждый человек — и вы в том числе — живет замкнутой жизнью, живет в своем собственном мире. Вокруг вас не один мир: сколько умов, столько и миров. Каждый ум являет собой целый мир, и каждый ум замкнут. Иногда вы вступаете в тесный контакт с другими мирами, но это только на периферии. Ваши центры остаются отдельными и никогда не выходят из своих замкнутых границ.

Ум — это стена вокруг вас. Вы заключены в нее, как узник. Но эта стена прозрачна. Поскольку это — стеклянная стена, состоящая лишь из мыслей, предрассудков, теорий и священных писаний, вы не можете ее коснуться, вы даже не осознаете ее. Но вы живете за ней, и что бы вы ни увидели, что бы вы ни почувствовали, это не является фактом. Это интерпретация.

Вы смотрите на женщину и думаете: «Какая красивая!» Это интерпретация. Кто-то другой может с вами не совсем согласиться. А кто-то еще может с вами не согласиться категорически. Вы считаете ее эталоном красоты, а кто-то другой думает, что ей не очень повезло с внешностью, и просто ее терпит. А кто-то третий находит, что она определенно уродлива, что это самая уродливая женщина из тех, кого он видел; он называет ее кошмарным сном — не чудным видением.

О ком они говорят? Неужели они говорят об одной и той же женщине? Может ли быть, чтобы все они говорили об одной и той же женщине и настолько расходились во взглядах? Они не говорят об одной и той же женщине. Только кажется, что женщина одна и та же. Они говорят о разных интерпретациях. Женщина служит лишь экраном, и они проецируют на нее свои собственные умы. Они видят то, что хотят видеть. Они видят то, что способны видеть. Они видят то, что они были обусловлены видеть с самого начала. Это — интерпретация, а не факт.

Вот почему эстетика столько веков пытается дать определение красоте. Этого до сих пор не удалось сделать; и никогда не удастся дать определение красоте, потому что красота — это не факт. Она не принадлежит реальному миру, это интерпретация — равно как и уродство.

То же верно и в отношении всякой двойственности, потому что реальность едина. Двух реальностей не существует. Реальность ни уродлива, ни красива, она просто есть, без всякой красоты и без всякого уродства. Не может быть речи о сравнении, потому что помимо этой реальности никакой другой нет. Эта реальность — единственная. Другой реальности не существует; как же вы можете сравнивать и говорить о красивом и уродливом, о хорошем и плохом, о добре и зле? Нет, существует только одна реальность. Все разделения — от ума.

Вы говорите, что один человек хорош, а другой плох. Вы думаете, что один святой, а другой грешник. Все это проекции, все это интерпретации. Поэтому евреи считали Иисуса преступником. А христиане считают его единственным единородным Сыном Божиим, величайшим человеком из всех, кто ходил когда-либо по Земле. А евреи — они называют его худшим из людей, воплощением греха.

Когда они распяли Иисуса, они распяли не его одного. По обеим сторонам от него были преступники; распяли одновременно троих. Его распяли как преступника. Мало того, каждый год правивший страной наместник, наместник римского императора, имел право помиловать одного человека, избавить его от смертной казни. Должны были быть распяты четыре человека — Иисус и трое других. Трое остальных были убийцами, и когда наместник сказал евреям: «Я могу освободить одного человека», — он думал об Иисусе, потому что в его глазах тот выглядел невинным, похожим на ребенка. Было бы просто несправедливо убивать этого человека.

Наместник не был евреем, у него была иная точка зрения; он не мог проецировать на Иисуса то же представление, что и евреи. Он не мог увидеть в нем никакого зла. Он поговорил с Иисусом и нашел, что это простой человек… Возможно, он смелый, слишком смелый из-за своей невинности; возможно, он изъяснялся метафорами, но никогда не имел в виду дурного. Наместник хотел — в глубине сердца он надеялся на это, — чтобы евреи попросили простить Иисуса.