Петр Успенский - Странная жизнь Ивана Осокина Страница 6

Начинаются уроки. Осокин не знает даже, что задано. Единица по греческому. Другие уроки проходят благополучно, его не спрашивают. Осокин сидит и ходит в каком-то оцепенении. Ему одинаково тяжело думать о себе как о взрослом, потому что тогда все его мысли занимает Зинаида, и как о гимназисте, потому что тогда он думает о матери и ее скорой смерти. Чтобы не думать ни о том, ни о другом, он старается занять свой ум фантастическими мечтами. Эти мечты называются «Путешествие в Океаниду».

Осокин плывет на пароходе через Тихий океан, пароход разбивается и гибнет. Его, чуть живого, волна выбрасывает на берег, и он оказывается в неизвестной стране, где живут люди, осуществившие все мечты утопистов. Там нет бедности, нет преступлений, нет глупости, нет жестокости. Все довольны, все счастливы, все наслаждаются жизнью, солнцем, природой. Путешествие в Океаниду слагается из десятков прочитанных книг. Осокин прекрасно знает, что и тогда, раньше, когда он по-настоящему был в гимназии, его любимым занятием во время скучных уроков и репетиций были путешествия в Океаниду.

Один или двое из жителей Океаниды (иногда это девушка с веселым, жизнерадостным лицом) служат ему проводниками, показывают различные учреждения страны, объясняют ее общественное устройство. Они спускаются под землю в кратер потухшего вулкана, поднимаются на снеговые вершины гор. У них десятки интересных встреч, разговоров и приключений. А иногда, когда проводником является девушка с веселым лицом, они оказываются в пикантных и очень рискованных положениях: или им приходится ночевать в одной комнате, или гроза и дождь в горах заставляют их укрыться в маленькой пещере, или у них перевертывается лодка, на которой они плыли через реку; они выбираются на маленький островок и должны у костра сушить свое платье, причем во всех таких случаях спутница Осокина, что особенно нравится ему, без всякого стеснения раздевается и одевается перед ним.

Путешествие в Океаниду – старое и испытанное средство – не думать о неприятных вещах. Но в то же самое время Осокина немножко грызет совесть. Океанида виновата во многих его единицах.

Когда в Океаниде развертывается какое-нибудь интересное приключение, Осокин ни о чем больше не способен думать.

– Зачем я думаю опять об этом? – нерешительно спрашивает он себя. – Больше не о чем думать. Это все-таки самое интересное.

И он незаметно убаюкивает себя опять теми же старыми мечтаниями. После уроков пансионеры переодеваются в парусиновые блузы и идут вниз. Гулять не пойдут, потому что дурная погода. Бывает, что осенью пансионеры не выходят на воздух по три недели. Что за охота воспитателю шлепать по грязи или ходить под дождем? А так как воспитателей пять человек и они сменяются каждый день, то каждый из них считает, что вместо него завтра другой пойдет гулять с гимназистами. Да и, наконец, что за беда, если гимназисты посидят дома день-другой. Никому не приходит в голову, что так проходят неделя за неделей. А инспектору и директору ни до чего нет дела. Они днем не бывают в пансионе.

Гимназисты разбредаются по всему большому зданию гимназии. Младшие бегут вниз, в гимнастический зал.

Осокин садится на подоконник на втором этаже и смотрит на улицу. Все то же самое. Вывески: «Колбасная и сырная» и рядом «Мясная и рыбная». Грязь, дождь, отвратительная московская осень. Проезжают конки с мокрыми клячами, извозчики, нахохлившись, сидят с поднятым верхом. На душе скверно и ужасно тоскливо. Хорошо бы очутиться дома, сидеть с матерью, читать или слушать, как она читает вслух, – ведь есть же счастливые люди, которые живут дома. Или пойти куда-нибудь бродить по улицам под дождем – это тоже бывает ужасно приятно. Может быть, встретится Зинаида? Ах, Боже мой, опять эти мысли. Но что же, в конце концов, сон это или не сон? Английский язык! Да, это позволит все прояснить. Я не мог знать по-английски в гимназии. Как начинается эта сказка? The King of Duntrine had a daughter, when he was old and she was the fairest King's daughter between two seas…

Дальше он вспоминает с перерывами.

– Очень странно, – снова бормочет он. – Если я гимназист, откуда я это знаю? И я знаю, что был в Лондоне и жил в бординг-хаусе на Russell Square, и в Париже знаю все переулки и закоулки Монмартра. Нет, так нельзя оставить, нужно понять. Попробую предположить, что я не сплю, что волшебник на самом деле вернул меня назад, для того чтобы я, как хотел, мог по-новому направить свою жизнь. Что же я должен делать? Нужно, чтобы все было иначе. Я должен кончить гимназию, а для этого надо заниматься и не попадать ни в какие «истории». Сначала, конечно, мне будет трудно, но через день, через два освоюсь. Теперь я в четвертом классе. Значит, я кончу гимназию в восемнадцать лет и поступлю в университет. К тому времени, когда мы должны встретиться с Зинаидой, я уже кончу университет. И все будет совсем по-другому. Но как все ужасно долго! И скучно же здесь, прямо смерть. Нет, я прекрасно понимаю, почему я не мог заниматься и почему я не кончил гимназию. Как же мне выдержать такую скуку? Нужно все время смотреть вперед, все время думать о будущем. Буду думать о том, как мы поедем в Крым с Зинаидой. Мы будем одни. Как это будет удивительно хорошо! Вечером в вагоне мы будем сидеть рядом и смотреть, как бегут поля, потом начнутся степи, меловые горы, опять степи. А, может быть, я познакомлюсь с ней раньше. Конечно, я должен увидать ее теперь же. Ведь она здесь, в Москве. Она не узнает, но я время от времени буду видеть ее и ждать того момента, когда наши дороги встретятся. Я чувствую, что люблю ее и буду любить всегда. Но как она могла согласиться выйти замуж за Минского? Это моя вина. Она, наверно, думала, что я не приезжаю потому, что у меня есть кто-нибудь другой. Теперь все будет иначе.

К Осокину подходит приятель Соколов. Он моложе и классом ниже. Но почему-то только с ним одним Осокин может разговаривать.

– О чем мечтаешь, Осокин?

– Соколов, ты знаешь, что ты будешь адвокатом, – говорит ему Осокин.

– Ну, вот еще глупости, я пойду в Институт путей сообщения.

– Ничего подобного, ты пойдешь в юридический. А вот кем я буду, отгадай.

– Если будешь себя вести так же, как сегодня, – бить Роберта по физиономии подушкой и получать по колу в день, – то, наверно, станешь хитровцем, или каким-нибудь стрелочником устрою.

– Посмотрим, – отвечает Осокин.

– Да тут и смотреть нечего. Ясно как день, что гимназии ты не кончишь.

– Почему ты так уверенно говоришь?

– Да потому, что ты совсем не занимаешься, а только хулиганишь.

– Скучно очень, – вздыхает Осокин. – Но все-таки я решил заниматься. Ни за что на свете на второй год не останусь.

Соколов смеется.

– Который раз я это слышу? Вот уже два месяца ты собираешься начать заниматься. А ну, скажи, что задано по-гречески?

– Зубрила, – говорит, смеясь, Осокин. – А ты знаешь, что у тебя будет рыжая борода?

– Ну, вот еще, ври больше. Откуда у меня появится рыжая борода, у меня волосы совсем черные.

– Да, рыжая борода, и ты будешь адвокатом, я это во сне видел.

– Пойдем вниз, – предлагает Соколов. Они оба уходят.

Через несколько дней. Вечерняя репетиция в гимназии. Ряды парт. За открытой дверью – репетиция младших. Горят лампы. Гимназисты готовят уроки. Осокин составил себе программу занятий и повторяет латинскую грамматику. Прочитав страницу, он закрывает книгу и, смотря перед собой, повторяет:

– Cupio, desidero, opto, volo, appeto… Черт, что значит appeto?

Он смотрит в книгу.

– Ах да… Ну, так вот – volo, nolo, appeto, posco, postulo, impetro, adipiscor, imperior, prestolor… prestolor – опять забыл!

Он смотрит в книгу, потом зевает и отводит взгляд в сторону.

– Дьявольски скучно. Да, теперь я понимаю, почему тогда я не мог учиться. Выдумают такую глупость – зубрить голую грамматику. А ведь ту же латынь можно было бы сделать очень интересной. Идиоты! И сейчас мне это еще в десять раз скучнее, потому что я больше понимаю, как это глупо. Да, можно сказать, попал я в переделку. Но, тем не менее, это нужно преодолеть. Какое свинство, что теперь я три недели без отпуска! Как бы было интересно посмотреть Москву! Вот о чем я совсем не подумал, какие здесь тоска и скука. Я, кажется, ничего не могу делать. И что хуже всего, тогда была совершенно такая же тоска и такая же скука.

На репетиции младших, где сидит воспитатель, слышится шум, встают. Репетиция кончилась. К Осокину подходят два его товарища – Телехов и поляк Браховский.

– Приготовил уроки? – спрашивает, смеясь, Браховский.

– Приготовил.

– Врешь. Сейчас на тебя полчаса смотрел. Не понимаю даже, что ты делаешь. Ну, читал бы что-нибудь, понимаю. А то смотрит в книгу, урока не учит, это видно, страниц не поворачивает, уткнулся в одну точку и сидит.

Осокин с недоумением смотрит на Браховского, и в уме у него поднимается целый вихрь новых мыслей. Что дальше говорит Браховский, он уже не слышит.

– Я помню совершенно ясно, – вспоминает он, – как мы стояли здесь же и так же, и Браховский говорил то же самое, что не может понять, как я сижу и, ничего не видя, смотрю в книгу. Как легко, значит, попадать в старые «зарубки». Нет, все должно пойти по-другому.