Владимир Лермонтов - Дельфания. Сокровенные истории Страница 67

Я вернулся в Горный и собрался было целую вечность отходить от пережитого, как это раньше случалось со мною после глубоких впечатлений и экстраординарных событий. Однако я понял, что так нельзя, я не имею права предаваться собственным переживаниям, а нужно что-то делать и прежде всего надо было найти то, о чем говорила Дельфания, то, что больше моей жизни и моей любви.

Все в голове моей смешалось в бурном водовороте, в душе также полыхали неостывшие костры тех безумных ночей любви с Дельфанией на берегу моря, сердце витало в заоблачных далях, в морских раздольях, и все это было пропитано горечью разлуки и одиночества. Если еще остаться наедине с самим собой и воспоминаниями, то можно сойти с ума, думал я, когда направлялся в больницу к безымянной малышке, которой исполнилось уже два месяца от роду, от того дня, когда она совсем одна лежала на пустыре и ждала своей участи: жить или нет. Я вез с собой некоторые нужные для младенца вещи. В больнице, несмотря на категорический запрет на вход в отделение, меня не выпроводили. Медсестра приняла мои вещи для Неизвестной, а потом я вдруг набрался смелости и спросил, нельзя ли увидеть девочку, – и она согласилась! Я стоял, нервничая, всего лишь минуту, когда сестра принесла мне малютку, завернутую в пеленку. Малышка уже крутила головой и смотрела распахнутыми глазками на мир, как бы вопрошая: «Что это? Кто этот человек? Что со мною происходит?» Прощаясь, сестра спросила меня о том, кем я являюсь этой девочке, и я сказал, что никем. Тогда сестра сказала, что к малышке никто не ходит. Мне стало больно. Я сел в машину, и слезы надавили мне на глаза, а в горле и в солнечном сплетении все сжалось в спазме. Я не мог объяснить, почему мне стало так больно и горько, как и не мог ожидать такого от себя, умеющего все-таки контролировать свои чувства.

Может быть, потому, что на улице кипела жизнь, шел двухтысячный год от рождества Христова, а вот тут, в этой маленькой больнице, лежит живой Бог в пеленках и ждет, как и две тысячи лет назад, милосердия и сострадания. Что изменилось за эти двадцать веков, спрашивал я себя. Мы стали умнее, цивилизованнее, образованнее, культурнее, духовнее?

Наконец я взял себя в руки и решил обзвонить всех своих знакомых, чтобы рассказать им о девочке и о том, что забота о сиротах снимает с человека все грехи. Мне даже пришло озарение: предложить каждому начать новое тысячелетие с самого благого деяния на земле – заботе о сиротах. Я звонил трое суток без перерыва, каждому подробно рассказывал историю девочки и то, что мы и только мы способны своими благими поступками и усилиями положить основание новой цивилизации света, любви и счастья. В основном мои слушатели отнеслись с пониманием и обещали принять участие в судьбе малышки. Были такие, которые говорили, что у них самих забот хватает и у них проблемы с деньгами. На что я отвечал, что не прошу у них денег, а предлагаю начать третье тысячелетие с благого поступка. Выглядело это, конечно, глупо, будто я просил денег для себя, хотя я предлагал каждому сделать маленький даже не шаг, а шажок по пути к духовному очищению и нравственному перерождению. Некоторые просили, чтобы я к ним заехал, взял их подарок и передал девочке.

– Понимаете, – отвечал я, – дело, возможно, не столько в том, что этот ребенок нуждается в наших подарках, сколько мы сами нуждаемся в духовном обновлении. И потому сходить в больницу – это все равно что совершить паломничество к святым местам, за вас я это сделать не могу.

Находились и такие, кстати, вполне состоятельные люди, которые говорили после моего рассказа:

– Это все понятно. Но вот мне бы кто-нибудь помог!

И дальше следовало часовое повествование о трудной жизни.

– Я передам вашу просьбу девочке, чтобы она вам помогла, – завершал я изрядно затянувшееся излияние.

И самое удивительное было то, что тот, кто в общем-то считал себя весьма духовным и продвинутым, втягивался в пустую дискуссию об общероссийских бедах, плохих правительствах, о дурных матерях, бросающих своих новорожденных детей на умирание, и так далее.

– Извините, – останавливал я. – Я говорю вам не в общем о проблеме, а о конкретном ребенке, который появился в нашем городе и который нуждается в человеческой заботе и внимании.

Была и еще одна категория людей, которые никак, то есть абсолютно никак не восприняли эту весть…

Странно, прежде я считал этих людей живыми, а они, оказывается, уже умерли.

Я стоял на вершине своей горы и смотрел в синюю даль, в ту сторону, где находится море.

– Да, Дельфи, я понял, что есть нечто, что больше жизни и больше любви – это жизнь сирот и любовь к ним. Ты, конечно, была права, когда говорила о том, что нельзя задерживаться на нашей любви, которая хотя и прекрасна, и волшебна, но дана была нам Всевышним как ступень по лестнице, ведущей вверх, ведущей к еще большей жизни и большей любви. Я ведь, честно говоря, обижался на тебя за эти слова, будто ты не вполне ценила то, что мы имели с тобой, и думал, что, может быть, ты не так сильно любишь меня, как я тебя. Но теперь я осознал, что действительно нельзя останавливаться, нужно идти вперед и нести свою любовь, теплоту своего сердца, да и саму жизнь тем, кто более всего нуждается в этом, кому сегодня эта любовь, забота и нежность может не просто помочь жить, но прежде всего просто выжить. Ты открыла мне через эту спасенную девочку новую ступень духа, новый уровень жизни, когда ты не берешь, а главным образом отдаешь, накопив прежде этой любви. Причем отдаешь себя без остатка, без какой-либо выгоды, без намека на то, чтобы получить благодарность или признательность в ответ. И это – новое для меня состояние сознания, новый уровень бытия, в котором растворяются обиды и горечь, одиночество и отчаяние и зарождается новая жизнь и новая любовь…

А вокруг летали шмели, бабочки, пчелы, птицы, поля раскрасились цветами в небесно-голубые тона, повсюду кипела зелень и торжествовала жизнь. Жизнь, полная радости, любви и надежды на еще большую радость и еще большую любовь, которая ждет нас всех впереди, если сегодня, сейчас посеять ее зерна по всей земле.