Джеймс Редфилд - Десятое пророчество Страница 8

На лице человека появилось выражение смирении; он снова приблизился к душам.

– Пошли с ними, – услышал я голос Уила. Одновременно с этим я почувствовал, как его рука, а точнее – энергия его руки, касается моей поясницы.

Как только я мысленно согласился с его предложением, возникло лёгкое ощущение движения, а души и присоединившийся к ним человек стали видеться отчётливо.

Лица душ теперь ничем не отличались от обыкновенных человеческих лиц, но чётко оформленных рук и ног у них не было: был просто свет.

Теперь я мог созерцать эти существа в течение четырёх-пяти секунд подряд, хотя, потом терял их из виду и вынужден был моргать, чтобы найти их снова.

Постепенно я стал замечать, что, как души, так и только что присоединившийся к ним человек, наблюдают за какой-то точкой яркого света, движущейся по направлению к нам.

И вдруг, она превратилась в мощный луч, озаривший всё вокруг. Свет был так ярок, что я не мог смотреть прямо и потому отвернулся так, чтобы видеть только силуэт мужчины; а он смотрел на луч широко открытыми глазами, похоже, без особых проблем.

И снова я воспринял его мысли и эмоции. Свет наполнял его непередаваемым ощущением любви и покоя, и от этого его восприятие мира, его знание всё ширились и росли, пока он не смог охватить мысленным взором всю жизнь, которую прожил и только что завершил, во всех её мельчайших подробностях.

Он увидел, как родился и прожил первые дни и годы. Его звали Джон Дональд Уильямс. Отец его был туп и недалёк, а мать, целиком погружённая в светскую, жизнь, едва уделяла ему хоть какое-то внимание.

Он рос озлобленным, вызывающе непослушным, стремясь доказать всему свету, что с его блестящим умом и целеустремлённостью, для него нет тайн в точных науках.

В двадцать три года он защитил докторскую диссертацию по физике, преподавал в четырёх престижных университетах, затем, был приглашён на работу в департамент обороны, а позже – в одну частную корпорацию, занимавшуюся вопросами энергетики.

Он добился многого, но при этом, разумеется, совершенно не заботился о своём здоровье. Перекусывал на ходу в кафе и ресторанчиках, много сидел, мало двигался.

В результате, возникли серьёзные проблемы с сердцем. Он начал бегать трусцой, но, в один прекрасный день, перестарался и умер в пятьдесят восемь, в расцвете интеллектуальных и творческих сил.

Дойдя до этого момента своей биографии, Уильямс горько пожалел о том, как прошла его жизнь.

Он понял, что его детство и юность, лишённые внимания и тепла, способствовали тому, что он обратил природную мощь своего интеллекта и склонность бросать вызов всему и вся, на достижение лишь одной цели: чувствовать себя значительным.

Он буквально уничтожал других, подвергая критике и осмеянию их профессиональные и личные качества. И лишь теперь ему открылось, что всегда были наставники, готовые помочь ему преодолеть внутреннюю неуверенность в себе.

Все они оказывались рядом в нужный момент, чтобы указать ему иной путь, но он полностью игнорировал их.

Он шагал по жизни, как по туннелю, устремляясь только вперёд и не глядя по сторонам. А ведь, было немало знаков, указывающих, что ему следует приостановиться, подумать, стоит ли жить так, как он живёт, и заниматься тем, чем он занимается.

А занимался он созданием новых технологий. Это было чревато многими проблемами и опасностями, однако, он не принимал их в расчёт.

Он позволял своим работодателям подбрасывать ему новые теории и даже непривычные физические принципы, даже не спрашивая, откуда они взялись.

Они работали, и только это имело значение для него, потому что они приносили ему успех, признательность, признание.

Он всё приносил в жертву своей потребности быть признанным… и сам стал такой жертвой. О Господи, подумал он, мне так и не удалось. Мне никогда не удавалось.

Тут перед его внутренним взором возникла новая сцена, на сей раз – из его предыдущего существования. Он увидел себя в Южных Аппалачах, в девятнадцатом веке.

В большой палатке несколько человек склонились над картой. Фонари бросали блики на брезентовые стенки.

Все присутствующие офицеры сходились во мнении: надежды на мирный исход больше нет. Война неизбежна, а потому, здравый смысл диктует: нападать, и нападать немедленно.

Будучи одним из двух заместителей главнокомандующего, Уильямс вынужден был согласиться с общим мнением.

Выбора нет, понял он: выразить несогласие означало бы своими руками положить конец собственной карьере. Кроме того, даже попытайся он разубедить остальных, у него ничего бы не вышло.

Наступление всё равно состоялось бы, и, похоже, этому наступлению суждено было стать последним крупным сражением войны с туземцами на востоке страны.

В палатку вошёл часовой с сообщением для генерала: кто-то из поселенцев просил о немедленной встрече с ним.

Глянув наружу из-под откинутого полога палатки, Уильямс увидел белую женщину, хрупкую, на вид лет тридцати; в глазах у неё стояло отчаяние.

Позже он узнал, что она – дочь миссионера и явилась от имени индейцев с предложением мира, причём, сама подвергалась большому риску, склоняя их к выработке этого предложения.

Однако, генерал отказался принять её. Она кричала, умоляла его выйти из палатки, но он приказал вывести её из лагеря и не подпускать на ружейный выстрел.

Он даже не знал, с чем она приходила, – не знал и не хотел знать. И снова Уильямс промолчал. Ему было известно, что шеф находится под сильным давлением: он уже обещал, что этот, регион будет открыт для экономической экспансии.

Война была необходима сильным мира сего и их политическим союзникам. Что такого особенного выиграли бы они, предоставив поселенцам и индейцам возможность создать свою собственную пограничную культуру?

Нет, им нужно было будущее, подчинённое интересам тех, кто нёс в этот мир надёжность и изобилие. Слишком страшно да и безответственно было позволять решать маленьким людям.

Уильямс знал, что война весьма обрадует железнодорожных и угольных магнатов, а также представителей нарождающегося нефтяного капитала и уж конечно обеспечит его собственное будущее.

Всё, что ему нужно было делать, – это помалкивать и шагать в ногу с остальными. Именно так он и собирался поступить, хотя и протестуя в душе, в отличие от второго заместителя генерала.

Уильямс вспомнил, что тогда, в палатке, бросил издали взгляд на своего коллегу, маленького, слегка прихрамывающего. Никто не знал, почему он хромает. С его ногой было всё в порядке.

Вот уж кто был законченным подпевалой, так это он. Он знал, какие цели преследуют тайные картели, и то, что они делали, было ему по душе, вызывало у него энтузиазм и желание самому стать частью этого.

Но было и кое-что ещё. Так-же, как генерал и другие могущественные люди, этот человек боялся индейцев и желал их изгнания не только потому, что они являлись помехой на пути развития экономики и промышленности, приводившего к опустошению их исконных земель.

Корни этого страха лежали гораздо глубже: исконные обитатели страны являлись носителями некой пугающей идеи, связанной с преображением, во всей полноте владели ею лишь немногие из старейшин, но вся индейская культура была насквозь пропитана этой идеей, властно призывавшей власть имущих измениться, вспомнить иное видение будущего.

Уильямс узнал, что дочери миссионера удалось собрать вместе величайших врачевателей, владевших этим знанием, с тем чтобы они предприняли последнюю попытку объединить его, найти нужные слова, чтобы поделиться им, вновь попробовать объяснить стремительно становящемуся всё более враждебным их народу миру, кто же такие коренные американцы и какие ценности они несут с собой.

В глубине души Уильямс сознавал, что следовало выслушать эту женщину, но, в конце концов, всё-таки промолчал, и генерал одним быстрым движением головы отмел возможность примирения. Приказ о начале битвы был отдан.

Далее Уильямс мысленно увидел ущелье, окружённое густым лесом: место предстоящего сражения.

Кавалерия, перемахнув через гребень холма, неожиданно обрушилась на индейцев. Индейцы отчаянно защищались, обстреливая солдат со скал.

Неподалеку съёжились среди валунов крупный мужчина и белая женщина. Мужчина, совсем ещё молодой, был выпускником университета, служил в Конгрессе и прибыл в эти края только в качестве наблюдателя; близость битвы повергала его в глубокий ужас.

Всё было не так, как он себе представлял. Он занимался экономикой и ничего не знал о насилии.

Он приехал сюда, искренне убеждённый, что белым и индейцам совершенно необязательно враждовать и что экономическое развитие региона вполне может происходить в соответствии с интересами обеих культур.

Вместе с ним в скалах пряталась молодая женщина – та самая, что приходила к палатке генерала. В этот момент она чувствовала себя покинутой, преданной.