Хаос. Закон. Свобода. Беседы о смыслах - Митрополит Антоний (Блум) Страница 10

было господина, к такой власти, чтобы никто не смог отнять у него эту власть. А это предполагает трудное, суровое обучение науке господства над самим собой, которое является единственным способом достижения свободы. Так что с точки зрения ребенка, из которого предстоит сделать свободного человека, его жизнь в доме – одна из самых жестоких форм порабощения. Ему никогда не позволят лениться, проявлять слабость, поддаваться страсти и находиться под ее властью. Его будут учить господству, которое начинается с дисциплины и послушания. […] Этот способ обретения свободы крайне важен. Мы можем стать свободными только в том случае, если наша младенческая вольность готова уступить тому, что зрело, что благонамеренно, тому, кто для нас является образом. И если применить эту терминологию, которая очень ясно предстает на примере жизни раннего римского общества, к отношениям между человеком и Богом, то обнаружится нечто очень важное: Бог по отношению к нам действительно выступает как pater familias[11]. И именно таким же образом, в идеале, Он олицетворяет не внешнюю власть, не силу, которая сокрушает нас с небес, а совершенный образ, предельный ad quern[12] – то, к чему мы движемся. Мы не призваны быть рабами и раболепно подчиняться Богу – мы призваны быть наученными Им, чтобы возрасти в ту свободу, которая сделает нас истинно, по-настоящему детьми Божьими.

Такие отношения, такое положение возможны, только если речь идет о чем-то большем, чем власть в современном смысле этого слова (как сила, которая подавляет или может определять нашу жизнь, наше положение и иногда наше существование против нашей воли, будь то воля добрая или злая), и только если это связано с любовью.

И через того, кому мы подчиняемся, кому мы уступаем и сдаемся – но именно потому, что мы любимы им и любим сами, пусть даже в нас эта любовь еще только зарождается, – мы должны в результате стать полностью, настолько совершенно, насколько это нам возможно, такими, какими мы можем быть. […]

Но понятие «быть собой» не предполагает противопоставления или сравнения. Еще меньше оно предполагает ситуацию выбора, беспристрастного выбора. Выражение «быть собой» означает нечто за пределами сравнения: мы являемся собой не просто потому, что мы отличаемся от других. После определенного этапа говорить об отличиях вообще бессмысленно. Согласно православному богословию, быть отличным от других – значит быть индивидом, быть собой – значит быть личностью. Я знаю, что сегодня слово «личность» подвергают сложному анализу.

Но я бы хотел просто объяснить, что оно значит.

Индивид, исходя из самого значения слова, – это последний предел дробления. Это то, что больше нельзя разделить, в том же смысле, в каком атом нельзя разделить пополам и далее. Говоря, что такой-то человек – индивид, мы просто утверждаем, что в этом сложном дроблении человечества, народов, рас, церквей и чего угодно эту единицу нельзя делить дальше, не потеряв ее цельности. Если попытаться поделить меня на более мелкие составляющие, то окончательным результатом будет труп и отделившаяся душа, но это буду уже не я – в каком сколько-нибудь приемлемом значении и земном смысле.

То есть «индивид» – это последний предел, дальше которого идти некуда. И поскольку индивид представляет собой результат дробления целого, он обладает характеристиками, присущими этому целому, – они лишь сгруппированы, соотнесены друг с другом таким образом, что индивид становится узнаваемым. Каждый из нас имеет размер, объем, цвет, особое звучание и так далее. Но это общие характеристики, которые не принадлежат лишь кому-то одному из нас. Кто-то наверняка говорит таким же голосом, как у меня, кто-то наверняка имеет поразительное внешнее сходство с кем-нибудь еще.

Личность – нечто гораздо более неуловимое. Она реальна, но ее нельзя просто «ухватить», определить через противопоставление или положение. В конечном счете личность – это то, что в каждом из нас уникально, неповторимо, что появляется на свет лишь однажды и отличается от других не потому, что ее характеристики сгруппированы иначе, чем у другой личности, но потому, что другой такой, как она, не существует.

Это можно пояснить, донести через образ из книги Откровение, где говорится, что каждый, кто принадлежит к Царству Божию, получит белый камень с написанным на нем именем, которого, как гласит Откровение, не знает никто, кроме Бога и того, кто получает камень. Это значит, что имя, написанное на нем, – не просто имя, по которому нас знают в обычной жизни (Джон, Питер или господин такой-то), не наши «прозвища», которые можно умножать до бесконечности, ничего этим не меняя. Имя, о котором идет речь в Откровении, – это имя, точно соответствующее всему, что мы есть, идентичное, если хотите, тому, что мы есть. И если вам будет угодно применить воображение, а не Писание как таковое, то вы

можете сказать, что это вполне может быть имя, которым Бог вызвал нас из радикального небытия, чтобы поместить в бытие. Как бы то ни было, это означает, что между этой личностью и Богом есть родство, уникальное и неповторимое, и не только лишь уникальное и неповторимое, но и непередаваемое. Я могу знать, кто я и что я, но никто другой не может этого знать, потому что если бы могли знать друг друга так, как мы познаны Богом, мы были бы идентичны друг другу. И в этом смысле прекратила бы существование не только наша уникальность – мы и сами перестали бы существовать.

С этой точки зрения «быть собой» в полном совершенном смысле не зачаточной возможности, но полностью вызревшей действительности – это и есть свобода. И если подумать об этих разных словах, которые я попытался разобрать, то можно увидеть, что, хотя на практике свобода может определяться как неуверенный, приблизительный выбор, в конечном счете свобода – это отношения между нами и Богом, наши отношения друг с другом, отношения, которые еще пока не являются свободой, но становятся свободными по мере нашего превращения в чад Божьих, превращения в возлюбленных и любящих ответно, превращения в нас самих, какими нас и замыслил и какими призвал стать Сам Бог.

Вы можете сказать, что в конечном счете такая свобода никуда не годится, потому что если вся свобода, которой я могу обладать, заключается в том, чтобы открыть, кем неотвратимо, без вариантов, неизбежно я должен стать и сказать: «вот это – я», то такая свобода может утешить, но не будет свободой в истинном смысле. Эта свобода и не была бы свободой в истинном смысле, если бы не произошло того события, которое решает стоящую перед нами задачу. А задачу