Кумир - Ирина Дмитриевна Дюгаева Страница 17

В чугунном котле набухала бедная уха из голья и костистой рыбёшки, которая хрумкалась с азартом. К тому же полезная была: половина пойдёт на корм рыбке покрупнее. «Мелкая красавка йдёт сому под заправку!» ─ любил приговаривать батька.

Яша был бы не прочь уйти в пущу жить, лесными подаяниями кормиться, только мамка та ещё панева. Разжилась, джигитка, хозяйство нехилое развела, почти с десяток коров держала, выводок свиных рыл, лошадей-кормилиц две. Вся деревня им завидовала и слала на подработок и выученье сельской жизни своих ребятишек. Мамка только рада была таким батракам: им можно меньше платить, и силы из них ещё не высосаны.

Только как мамка ни старалась его вплести в канву хозяйской жизни и приручить к барским замашкам, потерпела неудачу. Руками Яше складнее работалось, чем головой. На покосе сметал жнивьё размашисто и валко, как никто другой. Ездил в райцентр продавать плоды хозяйской жизни, и то плохо торговал, дёшево, получая от матери матюков – до пожара в краснеющих ушах.

Крепки в нём были батьковы заветы, с опорой на них, что ни приходилось, делал. Кто его с лесом породнил, как не батька? Кто влил в него идею народного единства? Ещё дед в Украинской повстанческой армии состоял, и кто бы удивился, что и сын, отец Яшин, пошёл по стопам.

Для всех руссов и местных этого хватало, чтобы весь род Яши окрестить с противно-кислой миной «бандеровцы». И забывали все, что мать его была русская, и слушать никто не хотел, что батька против русских ничего не имел. «Немец – вражина, тока если пушку на тобе наставит. Тако и со всяк другим», – наставлял батька, туша дымящие цигарки о вылинявшие листы журнала «Пролог».

Далеко и широко развезло мысль Яши, украло средоточие, без которого не жить рыбаку. Фиксируя шнур, потряхивая удилищем, зачмокал он сапогами по речной супеси. Безразлично шумела речка, ударяя промозглостью по лицу.

Яша размотал катушку. Так же быстро смотал вокруг ладони шнур, и тот крепко впился в кожу. Заброс вышёл холостой: в колено стрельнул нерв, и разворот смазался. Из-за этого насадка упала наискось, вбок, под тень щедрой лиственницы. Шнур изогнулся серпом против речного потока.

Приманка-мушка, словно живая, подрагивая покорёженными крылышками, опустилась на воду – как будто сама нечаянно упала в порыве ветра. Булькнуло сразу же, как по заказу, точно само дно сделало вздох, как бы намекая – здесь рыба.

Пошла чешуйчатая! Без промедления, резко и дерзко, потянул шнур на себя. Придерживая леску одним кончиком пальца, как бы ловя невесомый пух, дёрнул. Но из Яши выбило хриплое «у-ы-ы»: тряхнуло с той стороны так сильно, будто рыба вобрала всю силу реки. Неужто лещ-великан попался? Трофейный, видать, зараза. В ответ на праздную догадку шнур снова рвануло, и тут уж – новичок ли ловли, знаток – вцепишься с жутким отчаянием в рукоять.

Чуть не выбило из-под ног землю, заскрипели сапоги. Видал ли такое батька? Даже он с его присказками наудачу вряд ли речного царя ловил. «Точняк лещ!» – ликовал Яша, окрылённый предвкушением победы. Проскочила мысль, что в их илистую речонку едва ли мог заглянуть такой здоровяк, но мысль эта быстро ускользнула, задавленная жадным ликованием.

Хлюпнула по ногам сладкая ажина13, дёрнул за штанину злобный хвощ. Яша замы́кался со шнуром, растянувшимся во всю длину, и потерял контроль. Опять изо рта исторгнуло «у-и», и он упал. Вода забилась в нос, уши.

Нелепо-то как! Позорно батьке сделалось бы. Его сына, рыболова от бога, свалил на закорки лещ. Ни медведь, ни акула, ни ещё какое зверьё познатней. Скользкая слабость каталась в горле, рвал глотку грозный клич, но выходило сплошное поверженное бульканье.

Цепляясь за стебли подручных растений, барахтаясь, как дитя в луже, горестный и рассерженный, поднялся Яша. Убористо отплевался. Позыркал кругом, протолкался вперёд через тростниковы столбы.

Ослизлое удилище качалось на поверхности воды, стержень удочки маячил посреди рогоза. Яша поднял её и заметил, что шнур остался целёхонький. И – диво божье – зацепился ли лещ, подавился ли кукольной мошкой, только на том конце шнура чуялась тяжесть. Ведомый нитью, Яша подался дальше.

Мурашками осыпало спину, руки. Зря выбросил он батькин оберег от пакости нечистой.

Под упавшими листьями ивы сидела полурыба-получеловек. Русалка, стал быть, как есть русалка. «Во, шо поймал ты, Яша. Наглу кирпату14 ты поймал». Словно читая мысли, прозвенела нечисть:

– Разве кто смерть тебе пророчил? – чист её голос был, как утренняя роса, и до боли, до заунывной боли в фалангах, знакомым показался. Яша ободрился, харкнул смачно, хорохорясь, мол, на те, нечистая сила, не боюсь я тобе и козней твоих.

Красивущая, зараза, была, и неведомо-далёкая, не из этого мира, как радуга после первомайской грозы. Что тысяча горных самоцветов, переливалась чешуя хвоста. «В такой хвостине навалом костей и максы на уху», – сказал в Яше рыболов. Но другое, несравнимо возвышенное, неопределённое чувство полоскало в груди. Хотелось забыть дышать, сесть и смотреть до скончания дней житушных на мёд волос, оплетенных паутиной из водного лютика, сетку аккуратно сложенной гидриллы, сложное сплетение цветков сусака, заменивших серьги. Навершие этой сложной диадемки составила пахучая кувшинка на макушке.

– Панна, кубыть вырядилась так? – Не мог Яша перепутать Василису ни с кем. То же громоздко-неописуемое вызывала она из глубин души. Сидя на выступе заплеска, Василиса обернулась, весь её головной убор заволновался, рябь пошла по ручьям волос.

Лицо её, продолговатое, прямое, заострённое в подбородке как снежная шапочка горы, в кой-то веки не было подёрнуто строгостью. Улыбалось, светилось её лицо, и свет тот шёл из каких-то невидимых недр. Яша не смог не ухмыльнуться в ответ.

– Шо ж такое, панна? Пропадаешь невесть куды, а после шутками соришь?

– Какие тут шутки, Яша? Устала я от нашей жизни суматной. – Всё тот же говор с приподнятым «а» бился в речи её. Этого хватало, чтобы знать – перед ним знакомая до мелких черточек панна, а не нечисть какая.

– Устала я… А ты не устал, Яша?

Он пожал плечами.

– Знаешь, не будет всего этого скоро. Не будет леса, охоты, рыбы.

– И шо поделать? Не краять же г’орло себе и не вешаться. Оно ж хто знает, как случиться может. Может, не будет завтра и меня самого, мож, не будет солнца и земли нашей. Шо, туперя топиться идти?