Светован. Штудии под шатром небес. - Мирослав Иванович Дочинец Страница 32

На Ильковом подворье, в дупле старой груши-дички, часто ночевала неясыть. Так мой научитель называл небольшую серую сову, которая поселилась тут одновременно с нами.

— Пришли мы, за нами придут мыши, слетятся все мелкие пичуги-попрошайки. Мудроокая неясыть знает об этом. И все видит. Особенно ночью. Ночь для нее — это день. Теперь мыши не подточат наши припасы. И змеи будут обходить двор стороной.

Бывало, среди ночи я просыпался от глухого тревожного окрика: "гу-ху-ху-хуу!" Это стерегла наше подворье птица с выпуклыми стеклянными глазами и загадочным старозаветным именем — неясыть.

Но самыми верными нашими спутниками в долинных походах были ласточки. Словно черные стрелы, носились обок и хватали потревоженных букашек прямо из-под наших ног. По стремительности и высоте полета Светован определял, из каких они мест, сами ли кормятся или собирают поживу для приплода.

— Как это можно угадать? — удивлялся я.

— А хотя бы по их мордочкам. Кормилец собирает во рту комок насекомых, склеивает их слюной. Только потом летит к гнезду. Это птицы неба. Землю они не любят, потому что ножки у них короткие и слабенькие. Земля для них — только материал для гнезд. Земля и слюна. Ласточки в основном живут и живятся в небе. А когда идут холодные затяжные дожди, они сильно голодают. Это не воробьи и не голуби, которые могут выхватить корм буквально изо рта скота или из руки человека…

Услышал я от него и о птичьем молоке. Наверное, только голуби кормят им своих мальцов. Птенцы засовывают свои длинные клювики в горло к матери и пьют оттуда жиденькую кашку. Такое молочко образуется в зобе дикого голубя на протяжении трех недель, покуда мелюзга еще не готова к твердой пище. Его скорее можно было бы назвать птичьим "творогом".

Как-то в жаркий полдень мы лежали в тени перелесья. И я увидел странную картину: два дрозда с налета вскочили в муравейник, начали переворачиваться с боку на бок, хлопать крыльями. Они купались в муравьиной куче и чиргикали от удовольствия. Ошеломленный, я молча тронул деда за плечо, но он совсем не удивился.

— Купаются, — объяснил кратко. — Достали их клещи, вот и спасаются муравьиной кислотой.

— Что, птицы знают, как лечиться?

— Еще как знают! Различают насекомых и травы, которые имеют горечь и кислоту, чтобы почистить перья, успокоить боль в костях, улучшить пищеварение. Птицы мне много чего насоветовали…

Конечно, меня не могло не интересовать и то, как птицы находят дорогу в теплые края, а потом возвращаются к своим гнездам.

— По солнцу. У птиц очень хорошо развито внутреннее чутье времени. Знают, где в какой час суток находится солнце или луна. Потому что некоторые, те же дрозды, летят ночью. Солнце и луна ведут их, а земля поддерживает равновесие для полета. Птицы, как и ангелы, объединяют землю и небо.

Я с интересом наблюдал, как он присматривается к птицам. Это было не поверхностное любопытство, нет. Это был внимательный партнерский взгляд, зоркий и вдумчивый.

"Одновременно ты должен выхватить глазом движение, характер и настроение”, — поучал меня как-то. Но тогда речь шла о людях. Это же он применял и к безъязыким существам. И они говорили ему не меньше, чем люди.

"Были времена, когда птицы заменяли мне людей, — признался как-то. — Я жил в безлюдье, а они летали в мир, слышали людей и приносили мне оттуда совет и утешение, которых мне так не хватало. Собственно, птицы и научили меня лучше понимать людей. Мы ведь так похожи. Просто они летают на крыльях, а мы духом…"

Все ближе и ближе подводил он меня к главным тайнам "этого ярого мира". Травы, которые мы собирали, прорастали во мне новым видением, новой верой, новой надеждой.

Ловля ветра

Не могу сказать, что жил я тогда только мыслями о травах, грибах и птицах. Давно, очень давно, казалось, услышал я его первые уроки: "Надобно насытить легкие воздухом, а голову — пустотой. Одиночество заселяется, яма заполняется, просека души зарастает". Устоялся и окреп мой дух, раскрепощалось тело. Играла кровь. Играла и звала меня к людям. Вернее — к одной…

(Сейчас, ровно тридцать лет спустя, пишу я эти строки под канадским дубом на своей сельской даче в Косино. Сбоку поет ручеек, за живой изгородью созывает своих деток соседская наседка, вдали звенят колокольчики на козьих шеях. Солнце садится за гору Гранку. Желудь упал на клавиатуру ноутбука, выбил в тексте букву "и". Дерево помогает мне писать. А дурманящий аромат скошенной травы — припоминать…)

Тогда вокруг Косино тоже было чисто обкошено. Я наугад выбирал тропы — и каждый раз удачно. Какие-то невидимые подземные колокола вели меня туда. Еще с вечера я отпросился в село:

— Куплю зубной порошок, возьму на почте газеты. И вы почитаете…,

— Зубы лучше чистить вишневой лучиной. А газеты я не читаю. Мне новости птицы приносят. Мои газеты — лица людей. Там все написано.

— Тогда… мазь передам для сына Микулы.

— Если хочешь, ступай. Но это ловля ветра. Послезавтра придут больные — передадут.

Но я пошел. И не столько из-за сына Микулы, сколько через его дочь.

"Три вещи я не могу понять в этом мире, — сознавался мудрый царь Соломон. — Это путь птицы в небе, рыбы в воде и змеи на камне. И четвертое, что неподвластно пониманию, — это дорога мужчины к женщине".

Я шел к Оле. Шел, не зная, для чего и за чем иду. Манили ее глаза, глубокие и спокойные, как наше озеро, с такими же неожиданными чувственными вспышками, как, бывает, рыба блеснет серебряным бочком в толще сизой воды. Их блестки устремились в мое сердце. И куда б я ни шел — всюду тенью за мной ходили эти глаза. Видел я их и в кружеве папоротника, в резной кроне шелковицы, в колодезном срубе, утыканном мхом, в разводах соляной скалы. Эта неожиданная власть нависла надо мной, и я не мог "взять ее под ноги", как сказал бы мой теперешний учитель. Я спасался от этого ногами. Я шел к ней.

Может, Косино и назвали так потому, что это село видных косарей. Косят, как говорит Микула, "рубя в траве орехи". А может, из-за "койсынок" — полудиких персиков, которые сами, словно верба, засеяли все бережки Садовой улицы. Здесь, в запруженном ручейке, я и увидел звонкий ворох детворы, а среди них и парнишек