Ответы - Роман Воронов Страница 5

– Кто таков? – не глядя на подносящего, обратился Властитель к герольду.

– Дальние селения на окраине ваших северных владений, Господин, захваченные вчера. Это их представитель.

– Зачем мне это блюдо? – насмешливо поинтересовался Тиран у старика. – Если только отсечь твою голову и отправить на нем обратно.

– Место уже занято, Ваше Великолепие, – коротко ответил старик.

– О чем ты, несчастный? – возмутился Властитель.

– Блюдо с даром для Вас, моя же голова не достойна лечь рядом.

Тиран посмотрел на пустое блюдо:

– Чего же не зрят очи мои, но что есть там, столь важное, что оно важнее твоей головы, хотя и ее цена невысока?

Он улыбнулся, и зал подобострастно захохотал, отдавая должное шутке хозяина.

– В дар я принес то, чего не найти ни в ваших кладовых, ни в ваших владениях и даже ни в вашем воображении, – негромко промолвил старик.

– Порази меня, – грозно произнес Тиран, приподнимаясь с трона.

Нанести большего оскорбления Властителю было невозможно, тронный зал притих, как замирал всякий раз при объявлении войны очередному сопредельному государству (хотя, в нашем случае, подобные эксцессы стали нормой).

– На блюде «совесть ребенка», Ваше Великолепие, – старик жестом указал на центр подноса.

– Не вижу, – небрежно отозвался Тиран.

– Для нас видимо только то, чего мы осязаем сами, именно то, что в нас есть, – многозначительно прошептал старик.

– И что мне делать с тем, чего не вижу я, а значит, и не обладаю? – Властитель схватил за ухо мальчика-раба, стоящего с опахалом подле него по правую руку и притянул к себе: – Ты что-нибудь видишь, раб?

Мальчишка, корчась от боли, пропищал:

– Белый цветок, Хозяин.

Тиран оттолкнул раба в сторону и посмотрел на блюдо – в центре лежал маленький цветок тысячелистника.

– Ты подбросил его? – угрожающе обратился он к старику.

– Он «расцвел» сам, как только его «узрел» твой раб, – улыбаясь, ответил старик.

– Что это за цветок?

– Греки назвали его в честь Ахиллеса, сок этого чудесного растения останавливает кровь после ранения, – старик протянул блюдо Тирану, – а в тех краях, где слышен шелест ангельских крыльев, тысячелистник – символ Совести, останавливает потерю Божественной энергии после грехопадения.

Объяви сейчас Властитель войну всему миру или огласи герольд имя Сатаны, среди прибывших на пир гостей, в зале было бы не столь тихо. Всяк боялся вздохнуть, пошевелиться, моргнуть, в общем, хоть как-нибудь проявить свое присутствие. Знать дорого заплатила бы, лишь бы не быть сегодня в списках приглашенных, а чернь предпочла бы выносить помои и чистить отхожие места, нежели прислуживать за столом.

Тиран молчал. Волны размышлений пробегали по хмурому челу, тяжелый взгляд придавил цветок к блюду, расплющил его в попытке разглядеть за белым пятнышком нечто большее, чем хилые лепестки незатейливого кустарника. Старик, не шелохнувшись, держал на вытянутой руке удивительное подношение. Наконец Властитель прервал молчание:

– И что, такие цветы растут только в тех краях, где шелестят крылья ангелов?

– Они цвели и у нас, пока не пришел ты, – смело ответил старик, – это последний, не затоптанный железным сапогом, он твой.

Тиран протянул руку и пальцами, отягощенными перстнями и кольцами, осторожно, словно погружал их в плоть врага с тем, чтобы, ухватив за сердце, выдернуть его, еще живое и трепещущее, взял с блюда цветок тысячелистника.

Наберись смелости хоть один из присутствующих и оторви опущенные глаза от пола, увидел бы более редкое, чем огненный хвост кометы, явление – слезинку на лице Властителя. Единственным свидетелем невероятного факта случилось стать старику. Тиран, сжав цветок в кулаке, кивнул страже:

– Казнить.

Старик улыбнулся.

– Чему радуешься, смертный? – удивился Тиран.

– Она стоила моей жизни, – загадкой ответил старик, уводимый воинами из зала.

Пирующие равнодушно проводили взглядами привычную здесь процессию до дверей и обернулись к Властителю в ожидании приказов. На троне сидел сгорбленный, высохший, почерневший Маленький Человек с цветком тысячелистника в руке.

– Я возьму зерно, – воскликнет прослушавший историю читатель, – цветы мне никогда не нравились.

– Хорошо, – согласно закивает рассказчик, – тогда слушай.

Два здоровенных мулата, скорее напоминающих двуногих слонов, чем потомков Адама и Евы, без труда приволокли на плаху маленького человека. Они слегка расслабили огромные, блестящие на солнце мышцы рук, и безжизненное тело вывалилось из их объятий, как носовой платок из кармана, тихо, бесшумно, незаметно.

– Отсечением головы или более изящным способом? – обыденно поинтересовался Палач.

– Хозяин не уточнил, – ответили хором громилы и оставили несчастного старика наедине с его судьбой.

Палач взглянул на жертву и язвительно заметил:

– Для такого великана топор не подойдет. – Он порылся в карманах и выудил нож, которым ковырял в зубах после трапезы. – О, в самый раз.

Увидев лицо старика, он заржал, как безумный, хлопая себя по коленкам и вытирая слезы через натянутую на лицо маску.

– Лик свой скрываешь только от себя, – ответил на оскорбления старик.

– Не многие словоохотливы передо мной, – Палач сунул нож на место и взялся за топор, – последнее желание имеется?

– Желаю отведать пшеничное зерно, – старик подошел к плахе и уселся на нее, – всего одно.

– Странный у меня клиент, – подивился Палач и свистом подозвал к себе сына-помощника. – Слышал? Дуй на рынок, у главных ворот торгуют мукой, поищи на повозках, посмотри в спицах колес, пошарь в карманах у крестьян.

– Сделаю, – буркнул мальчик и, спрыгнув с помоста, исчез в толпе любопытных, начавших собираться поглазеть на действо.

Палач, протирая грязной тряпицей лезвие своего страшного инструмента, поинтересовался:

– Зерно тебе зачем, им не наешься? Может, вина, – он похлопал себя по поясу, на котором болталась кожаная фляга, – кислятина, жуть, но в последний раз сгодится.

Старик покачал головой:

– Зерно есть символ Божественного разделения единого на множество, символ Божественного познания самого себя, как бы со стороны.

– Чудны речи твои и попахивают богохульством, – перекрестился Палач.

– Что богохульного в том, что зерно, брошенное в подготовленную почву, становится тремя десятками таких же зерен, образующих колосок. Одно разделилось на множество, никто от этого не пострадал, только приобрел.

– Я лишаю людей голов, частенько множу их четвертованием, – засмеялся Палач, – что-то не похоже, чтобы кто-то из них остался доволен.

– Ты разламываешь зерно, а не сажаешь, – спокойно возразил старик, – ты разрушаешь себя на столько частей, сколько раз поднимал в воздух свой топор.

Палач опустил тяжелый инструмент на доски помоста.

– Я думаю об этом, старик, всякий раз, когда вижу перед собой шею очередной жертвы, но ответ прячется от меня.

– Вот, – послышался голос помощника снизу. Продравшись сквозь толпу, он бросил Палачу пшеничное зернышко. Тот протянул его старику: – Держи.

– Ответ прячется за твоей маской, – тихо произнес старик, бережно сжимая зернышко в ладони. – Вопрошающий разум и есть подготовленная почва,