Световой человек в иранском суфизме - Корбен Анри Страница 3

На северо-востоке Ирана Сохраварди (ум. 1191) реализует великий замысел воскрешения мудрости или теософии древнего Ирана, зороастрийского и доисламского; этот замысел венчает мученическая смерть Сохраварди в Алеппо, где он в расцвете сил пал жертвой приговора, вынесенного мусульманскими законниками. Он дал своей теософской системе название Ишрак («озарение»), поскольку она ведёт своё начало с Востока, который не совпадает с востоком географическим. Спору нет, Мудрецы древней Персии были прежде всего представителями и хранителями этой мудрости, но их «восточная» направленность в прямом смысле слова зависела от ориентации на Пра-восток, родину чистого Света. За три столетия до византийского философа Гемиста Плифона (ок. 1355-1452) в трудах Сохраварди была осуществлена встреча Платона и Заратустры, свершившаяся в рамках того учения, где наряду с этими двумя именами доминирует имя и мудрость Гермеса. Тот самый Лик, что в герметизме соответствует небесному «Я», Alter Ego, вечному двойнику и сотруднику, обозначается у Сохраварди термином Совершенная Природа.

Современник Сохраварди Рузбехан Ширазский (ум. 1209), живший в юго-восточном Иране, имам «Адептов любви» иранского суфизма, свидетельствует в своём Diarum spirituale, что его решающим духовным опытом, личным инициатическим испытанием была череда видений, относящихся к небесному Полюсу; медитируя над ними он в конце концов осознал своё личное и тайное место в цепи посвящённых, пребывающих на небесных светилах в непосредственной близости от Полярной звезды.

А на самой восточной оконечности иранского мира, в Трансоксиане, Наджмоддин Кобра (ум. 1220) способствовал обращению среднеазиатского суфизма к медитационной практике, уделявшей особое внимание световым феноменам, хроматическая окраска которых раскрывала особую роль и значение Зелёного Света. В этом контексте вновь появляется подобие Совершенной природы, Лик, который у Наджма Кобра обозначается как его «Свидетель Небесный», «личный духовный Вожатый», «Солнце тайны», «Солнце сердца», «Солнце высшего познания», «Солнце Духа».

«Ты — это он», — говорит Наджмоддин Кобра своему ученику, имея ввиду этот Лик,— и подкрепляет своё утверждение, прибегая к страстным выражениям любящего, который уверяет свою любимую: «Ты — это я» (анта ана). Однако, ограничившись расхожей терминологией, обозначающей два «измерения» этого unus-ambo как «я» и «самость», мы рискуем впасть в заблуждение относительно реальной сути дела. Термином «самость» чаще всего определяется безличный или деперсонализированный абсолют, некий чистый акт существования, который, конечно же, не в силах исполнять роль второй персоны, быть вторым членом диалогического соотношения. Но и альтернативная личность ни в смысле опыта, ни в силу необходимости не может быть той высшей божественной сутью, которой она предстаёт в догматических определениях. Deus est nomen relativum: вот какое сущностное и сущностно индивидуализированное соотношение опытным путём открывается в явленном Лике, который мы пытаемся здесь распознать под его многоразличными именами. Смысл этого соотношения может быть понят лишь в свете основной суфийской сентенции: «Познавший самого себя познал своего Господа». Идентичность самого себя и Господа соответствует не формуле «1=1», а действию «1х1». Идентичность сущности, достигшей собственной полноты путём умножения на самоё себя, превращается таким образом в дву-единство, в диалогическую цельность, члены которой поочерёдно исполняют роли первой и второй персон. В трудах наших мистиков это состояние описывается ещё и так: когда страсть любящего становится самой субстанцией любви, он чувствует себя и любящим, и любимой. Но он не смог бы стать этим существом, то-есть самим собой, не будь второй персоны, другого, того Лика, который позволяет ему увидеть самого себя, поскольку и этот Лик смотрит на него его собственными глазами.

Поэтому было бы столь же серьёзной ошибкой сводить двух-мерность этого диалогического единства к некой форме солипсизма, как и расчленять его на две сущности, каждая из которых могла бы быть самой собой без соотношения с другим. Такая ошибка оказалась бы не менее непростительной, чем неспособность провести различие между Тьмой или демонической Тенью, держащей в заточении Свет, и божественным Облаком неведения, этот Свет порождающим. По той же причине всякое обращение к любой коллективной схеме оправдано лишь в качестве описательного метода для выявления виртуальных возможностей, повторяющихся в каждой персоне, и, прежде всего, виртуальности «я», которое не может стать самим собой без другого «я», своего Alter egо. Но такая схема сама по себе никогда не смогла бы разъяснить суть такого реального события, как вторжение в «настоящее» «Совершенной Природы», проявление «Свидетеля Небесного», достижение полюса, ибо всякое реальное событие как раз и предполагает разрыв с коллективным, приобщение к трансцендентному «измерению», которое в личностном плане предохраняет персону от посягательств коллектива, то-есть от любых попыток социологизации духовного.

Отсутствие этого измерения приводит личность к падению, к тому, что она становится жертвой подобных фальсификаций. И, напротив, находясь в общении со своим «личным духовным Вожатым» (шейх аль-чайиб), она ориентируется на свой собственный центр и влечётся к нему, что оберегает её от любых двусмысленных положений. Прибегая к более точному образу, можно сказать и так: её «духовный Вожатый» и она сама находятся между собой в таком же соотношении, как два центра эллипса.

Двусмысленная связь божественного и сатанинского обусловлена тем, что сознание не делает различия между собственным Днём и собственной Ночью. Существует ясность экзотерического Дня: пока он диктует сознанию свои условия, «полуночное солнце», то-есть инициатический свет, воссиять не в силах. Экзотерический День — это рациональные нормы, соглашательские императивы, готовые решения; этот День царит в ту пору, когда душа пребывает в ночи самозабвения. Ничего не зная друг о друге, этот День и эта Ночь тем не менее действуют заодно: душа способна жить в этом Дне лишь потому, что носит в себе эту Ночь. Конец этой двусмысленной связи возвещает «солнце полуночи», чьи горизонты неизбежно двоятся: оно может быть божественной Ночью сверхсознания, лучащейся в световом поле сознания, а может предстать светом этого сознания, одолевающим Тьму подсознательного и бессознательного, которая его окружает. Как в том, так и в другом случае некая зарница раздирает сплетение заведомых очевидностей: фикцию причинных связей, прямолинейных эволюций, непрерываемых течений — всего того, что отягощено пресловутым «смыслом истории». И тогда, вздыбившись от Земли до Неба, перед нами предстаёт смысл истории совсем другого рода: истории духовного, незримого человечества, чьи скитальческие земные циклы соотносятся с «небесными событиями», а не с эволюционной фатальностью сменяющих друг друга поколений. Это тайная история тех, кто, сумев выжить после потопов, стремящихся поглотить и удушить всякую духовность, раз за разом возрождают во вселенных, на которые они ориентируются, всё тоже племя Незримых. Здесь необходимо уточнить смысл этой ориентации: куда она ведёт и чем она должна быть, чтобы существо, превозмогающее тяготы этого устремлённого ввысь движения, стало одновременно существом «инобытийным», для которого оно служит залогом неуклонного духовного роста? В этой двусторонности, в этой взаимности и сокрыта вся тайна незримого Вожатого, небесного Напарника, «Святого Духа», сопутствующего мистическому страннику (салих), о коем излишне говорить, что он не является ни тенью, ни «Двойником» из наших волшебных сказок, но Ликом света, Образом и зерцалом, в которых созерцает себя мистик, — и без которых он не мог бы созерцать и теофанию (таджалли) в форме, соответствующей его собственному существу.