Η. О. Лосский - Воспоминания

Воспоминания

Предисловие

Трудно сказать, когда у моего отца зародилась и созрела мысль писать свою автобиографию или точнее, употребляя термин созданный Игорем Грабарем, свою автомонографию, каковою является ныне печатаемая книга.

По всей вероятности, осуществлять эту мысль начал он вскоре после возвращения, в 1933 году, из своего путешествия в Америку, во время ряда каникул, которые наша семья проводила с 1932 года до второй мировой войны на вилле Vinice у Высокого Мыта, в восточной Чехии. Во всяком случае, летом 1935 или, скорее, 1936 года отец прочел в семейном кругу (тогда состоявшем из бабушки М. Н. Стоюниной, матери, меня и младшего брата Андрея) три первые главы и может быть начало четвертой, не совсем доходя до «свадебного» 1902 года.

Тогда же отец попросил нас, доверяя особенно моей памяти, помочь ему выработать своего рода «хронологическую канву» для дальнейшего повествования, что и было сделано общими усилиями, путем установления списка летних каникул, проведенных нашей семьей в том или другом уголке русской или зарубежной земли от 1903 до 1935 года.

Как видно из текста воспоминаний, до писания о начале первой мировой войны отец дошел в августе 1938 года, когда встала угроза неминуемо надвигающейся новой катастрофы. Наверное в те же каникулы он и закончил обширную четвертую главу, доходящую до начала 1917 года. Сдавая теперь рукопись в печать, я нашел полезным разбить эту главу на две части, выделивши из нее главу пятую, под заглавием Угеная и общественная жизнь в Петербурге.

Следующую, шестую главу, посвященную его «философскому пути» за дореволюционное время, отец написал должно быть летом 1939 года. Предполагаю это, принимая во внимание тот же длинный формат бумаги и общий характер рукописи, перепечатанной на машинке моею матерью, как и все предыдущие русские писания отца. Тот же формат бумаги продолжается до конца главы, то есть до 160 страницы рукописи. Глава седьмая, посвященная революционному пятилетию нашего существования, напечатанная на другой машинке и другой бумаге, была по–видимому написана в Америке после 1946 года. Кончается она на 183–й странице, где рукою отца приписано: Далее стр. 201. Здесь возобновляется шрифт нашей старой машинки и начинается восьмая глава, о пражском двадцатилетии (1922—1942) жизни родителей, первые тринадцать страниц которой были по всей видимости написаны и перепечатаны между 1939 и 1942 годами. Эта часть прерывается на полфразе, в середине рассказа о С. В. Завадском, который продолжается уже на страницах снова американского формата. Думаю, что машинная переписка этой главы была прервана болезнью и смертью моей матери в начале 1943 года и возобновлена только после 1946 года в Америке. Вряд ли черновик воспоминаний продвинулся далеко во время пребывания моего отца в Словакии. Во всяком случае уже рассказ о чешском профессоре Радле, на 219 странице, писан после 1945 года, а на странице 236, где речь идет об о. Георгии Флоровском, сказано: «Пишу об этом летом 1951 г.». Приблизительно на уровне 1956 года прошлое сливается с настоящим и воспоминания переходят в хронику, которая обрывается в конце 1958 года.

После кончины отца, три первые главы Воспоминаний вышли, весною 1965 года, в форме ряда фельетонов в паршк–ской газете Русская мысль и таким же образом увидели свет, год спустя, четвертая и пятая главы. Могу сказать, что эта публикация встретила большой успех у русских читателей. Вторая половина воспоминаний осталась в рукописи до печатания этой книги, издателям которой, а равно и их советнику профессору Дмитрию Ивановичу Чижевскому приношу от имени всего потомства Н. О. Лосского сердечное спасибо.

Борис Лосский.

Fontainebleau, 12 июня 1967 г.

Введение

«В доме Отца Моего обителей много», говорит Христос ученикам своим. И не только в Царстве Божием, а и здесь на земле обителей бесчисленное множество, и каждый из нас живет в той из них, которую он сам избрал себе. Если она неприглядна, не на кого пенять, кроме как на самого себя: тут же рядом стоящий человек видит совсем другое царство бытия, блещущее красками, полное жизни, богатой и разнообразной. Особенно дети спсообны проникать в сказочно прекрасные миры.

Когда мне было лет восемь–девять, я с своею матерью часто совершал прогулки по берегу реки или на холме над озером. Как прекрасна и сочна была глубинно–изумрудная зелень линтвы; краски всех предметов были не на поверхности их, а шли из глубины, просвечивая друг сквозь друга, как в морской волне. Теперь я редко вижу это эфирное великолепие природы. Только засыпая, в дремоте с закрытыми глазами случается иногда видеть такие образы, пронизанные чистым светом изнутри.

Став взрослым, я видел мир наяву в этом его глубинном аспекте только однажды в начале выздоровления от тифа. Мне перестилали постель, я подошел к окну и увидел яблони в саду; это было в июне, они уже отцвели, но ликующая яркость и свежесть их листвы была пронизана такою же чарующею жизненностью, как и весною, когда деревья покрыты цветами. На другое утро только что я открыл глаза дверь отворилась и в комнату вошла наша деревенская прислуга

Настасья, женщина молодая, но грубоватая и неотесанная; однако теперь она мне показалась существом из какого‑то другого, высшего мира, — ее тело не было плотным, твердым чурбаном; сотканное из света оно было лучистым, особенно лучезарны были волосы. Если бы мы видели всех людей в этом аспекте их бытия, сколько новой красоты открылось бы нам.

Стоявший передо мною дух, облегченный светом, явным образом не был существом совершенным, но какие великие возможности красоты и чистоты таились даже и в этом существе. Без сомнения, многие из них осуществлены жизнью благороднейших представителей человеческого рода. И если бы мы обладали полнотою видения, мы нашли бы и здесь на земле райские обители.

Художественное видение природы в блистательном великолепии ее жизни, столь обычное для меня в детстве, впоследствии ослабело, но искание выхода из обыденности и стремление к глубокому интимному общению с природою и миром, без которого невозможно духовное творчество, осталось подсознательным мотивом моей тяжелой борьбы в годы юности за право на духовную жизнь и повлияло на все развитие моих философских взглядов. В воспоминаниях своих я опущу очень многие подробности и буду сообщать лишь то, что может объяснить странные приключения моей юности и развитие моих философских учений.

Глава первая. Раннее детство в местечке Дагда

Я родился в ночь с 6 на 7 декабря (старого стиля) 1870 года

в местечке Креславка Двинского уезда (в то время Дина–бургского) Витебской губернии на берегу Западной Двины. Мой отец был в то время лесничим, но через два гдоа он переменил род службы, стал становым приставом, и вся наша семья переселилась в местечко Дагда на границе Двинского и Режицкого уезда[1].

Из жизни моей в Креславке мне известно только, что там я едва не погиб от ожогов: собака, пробегая мимо табурета, на котором стоял кипящий самовар, опрокинула его на меня и значительная часть моего тела была обварена кипятком.

В Дагде семья наша жила спокойно и мирно вплоть до кончины моего отца в 1881 г. Несмотря на преобладание в нас польской крови, мой отец и все мы дети сознавали себя русскими и были глубоко проникнуты русским национальным сознанием. Один из моих предков, Андрей Лосский, переселился уже в ХУЛ в. из‑под Кракова в Белоруссию[2]. По–ви–димому здесь род наш захудал; документов о принадлежности к дворянству у нас уже не оказалось. Дед мой Иван был униатским священником в местечке У свят. Говорят, он был замучен польскими повстанцами в 1863 г. за то, что хорошо объяснял крестьянам значение манифеста об уничтожении крепостного права; они распяли его на кресте[3]. Женат он был, по–видимому, на русской, православной. Вероятно, поэтому отец мой Онуфрий (родился, кажется, в 1825 г.), и сестра его были православными. Сестры отца я никогда не видел; выйдя замуж за Бороздина, она жила всегда в Петербурге и рано умерла.

Мать моя Аделаида Антоновна, урожденная Пржиленцкая (род. 20 янв. 1838) была польского происхождения. Замуж она вышла 14 янв. 1859 г. в возрасте 21 года; отец был старше ее лет на четырнадцать. Говорили, что в молодости моя мать была очень красива, да и в то время, о котором я рассказываю, красота ее еще не увяла. В моих глазах она всегда была самым красивым и привлекательным существом на земле. Кроткая, мечтательная, задумчивая, мать моя отдавала все свое свободное время чтению, но времени этого было мало, так как заботы о громадной семье были слишком многочисленны[4]. Нас было пятнадцать человек детей, девять братьев и шесть сестер.

Старшие носили имена необычные в русской семье: Валерьян, Витольд, Онуфрий (имя распространенное в Белоруссии и Галиции), Леопольд, Элеонора, Валентина; младшие большею частью получали имена, самые распространенные в русских семьях — Мария, Николай, Александр, Виктория, Владимир, Леонид, Аделаида, Вера, Иван.