Сельский Священник - Записки сельского священника Страница 10

Я дошёл до отчаяния. Поить — думаю — или не поить?... Поить — значит поступить против долга и совести; не поить — значит всех озлобить: ведь я велел уже придти. Велеть придти и потом отказать — это нечестно и значит обидеть. Что тогда будет с нами, если мужики рассердятся и откажут мне в квартире? Идти опять в сторожку? Они и теперь смотрят на меня, как на работника и нищего, а тогда будет ещё хуже... Надобно угостить. Да и погрешу ли я против долга и совести? Меня поставили пастырем; но при этом не дали мне ровно никаких средств к моему существованию. Правда, мне указали на добровольные пожертвования, но как они приобретаются? Почти исключительно ценою пастырского служения? Хорошо, так и быть, теперь я поднесу всем крестьянам, которые придут ко мне, по стакану, по два, — только чтоб расположить их к себе, только ради, так сказать, дружбы. Но это, конечно, будет и первый и последний раз в жизни. Теперь я получу их доверие, любовь; а при любви они дадут мне всё необходимое, а водки просить постыдятся. Я разъясню им потом, как тяжело мне было поить их вином. Они это поймут, — человек не скотина. Летом, может быть, Господь пошлёт преосвященного в наш приход. Он разъяснит значение пастыря и подкрепит в прихожанах моих уважение и доверие ко мне. Буду надеяться на Господа Бога и архипастыря!...

На новый год, после обедни, у меня было много треб в церкви; я долго не выходил, перемёрз и устал; но мужики давно уже стояли у моей квартиры и ждали меня. Подхожу, они все скинули шапки и закричали: «С праздником поздравляем тебя, батюшка, с новым годом! Да уж и с новосельем-то надо поздравить!» Я поблагодарил; мне хотелось бы сперва отдохнуть, погреться, выпить стакан чаю, и не пригласил к себе никого; но они сами все повалили за мной в избу. Изба моя набилась полнёхонька; одни расселись по лавкам, другие на нашу постель, а остальные стали среди избы плотной массой. Такая же куча стояла на дворе и в сенях. Я дал старосте денег, тот послал десятника за водкой и велел принести от себя хлеба и огурцов на закуску. Принесли водку, я подал стакан и предложил пить. «Нет, — закричали все в один голос, — мы пришли к тебе в гости, так ты сам нас и угощай. Ты прежде выпить должен сам, а там подавай из своих рук и нам. Тогда мы и будем знать, что нас угощал молодой батюшка. Мы тебе дали дом, вот живи, а ты и за это не хочешь уважить мір. Нет, мір уважай. Выпей сперва сам, и сам подноси нам. С міром жить надо так».

— Я водки не пью и пить не буду.

— Не пьёшь, так хоть пригубь (хоть к губам приложи стакан). Не уважишь мір, и мір тебя не уважит: сейчас опять ступай в свою сторожку; а на селе и за деньги тебя никто не пустит, — мір не велит.

После долгих споров, я должен был глоток водки выпить, чтобы, этой жертвой моей совести и здоровья, вымолить у этих простодушных пьяниц какое-нибудь пособие в моём безвыходном положении. Потом почерпнул стакан и подал старосте. Он: «Ты, батюшка, міру угождай; мы тебе всего дадим, что тебе надо. Вот поп Андрей такой казны увёз от нас, что Боже мой!»

— А ты считал его казну?

— Считать — не считал, а у него денег было много.

— Да почему же у него домишко-то нищенский?

— В таком-то теплей.

И староста пустился в рассуждения. Толкует, размахивает руками, а я стою перед ним со стаканом. Раза три я сказал ему, что я стоять перед ним не буду, что коль хочет пить, то чтоб пил, а он, знай себе, толкует. Наконец, натешившись надо мной, выпил. Подношу другому, тот: «Ты, батюшка, иди ко мне завсегда. У меня своя дранка, много не дам, а на кашу крупок завсегда дам». Насилу дождался я пока и этот взял от меня стакан. Так я обошёл всех и по крайней мере четверть из них делали мне наставления и обещания, прежде чем принимали от меня водку. Я одурел совсем. Когда выпили все, — поднялся крик, говор, спор, заговорили разом все. Наконец, староста закричал: «молчать!» «Батюшка! Бери бумаги, пиши, кто что даст тебе, а я буду спрашивать. Я тебе дам овцу.» Я стал писать. Один обещал дать осенью ярку, — осенью, когда ягнята народятся и вырастут; другой пару гусей, — когда гусыни нанесут яиц, выведут гусенят и они вырастут; а там: кто пуд круп, кто тушку баранины, и т. п. Как только переписались все, староста велел понести ещё по рюмке всем, а ему две; велел выходить всем, и прислать тех, которые ждали во дворе. С этими была почти такая же история. Голодный, измученный и физически и нравственно, я совсем отупел. У меня разгорелась голова, разболелась грудь, заломили ноги. Я почти без чувств бросился на постель и заплакал когда ушёл от меня последний мужик.

На другой день ко мне пришли четыре мужика. Один принёс тушку баранины, другой пару колотых гусей, и двое по пуду муки. «Вот тебе, батюшка, за вчерашнюю хлеб-соль! Да уж и опохмели. Вчера ты только раздразнил; ну, староста и купил міру, на наши же мірские, ведёрко, а тут N.N. попался с чужой рожью, — и его обмыли ведёрком. Теперь вот голова-то и болит». Я послал за водкой и поднёс по три рюмки, без всяких уже колебаний. Тех волнений, какие мучили меня третьего дня, не было и в помине. Теперь мне не нравился только самый процесс потчиванья, но и то не особенно, — мне только не хотелось наливать и подносить. Но угостить находил необходимо-нужным, как благоприятелей.

После них пришёл ещё один и тоже что-то принёс. Этот был застенчивее, и водки не просил. Этому я поднёс уже сам. Он понравился мне своей скромностью, и я убедил его выпить другую рюмку. Вечером пришёл ко мне пьяный мужик, тот самый, который попался вчера с краденой рожью, и принёс мне курицу. Я знал, что он украл рожь, поднёс ему водки, но не сказал ему в назидание ни о воровстве, и ни о пьянстве. Поить и молчать я находил уже нужным. Нравственный перелом, значит, уже совершился!...

На третий день я позвал причт и церковного старосту в церковь поверить сумму. Староста отнял печати, отпер замки, выдвинул ящик с главной кассой и мгновенно пересыпал туда месячную выручку.

— Что ты делаешь? — говорю я ему. — Нам нужно поверить валовую сумму и месячную выручку, — нужно знать сколько выручено от продажи свеч и сколько собрано по кружкам.

— Вот считай, она вся тут.

— Но мы не можем узнать сколько какой суммы.

— Считай, тут вся она.

— Сколько продано свеч? Покажи свечи.

Свеч оказалось больше, чем было их при моём первом осмотре.

— Откуда взялись лишние свечи?

— Я купил.

— Почему ты не спросил меня?

— Зачем? Чай, не ты будешь продавать их. Я продаю, я и покупаю. На то я и староста.

Дьякон: «Батюшка! мы озябли. Староста! Дай-ко нам на полуштофчик, погреться».

Староста тотчас всунул ему полтинник. Дьякон схватил его и с дьячками пошёл из церкви.

— Что вы делаете, отец дьякон? Не уходите и отдайте назад полтинник старосте.

— Пишите, батюшка, книги какие знаете, мы подпишем всё, спорить с вами не будем. — Махнул рукой и с дьячками ушёл из церкви.

— Ты меня хочешь учи́тывать?

— Учитывать.

— Ты, может, ещё не родился, а я уж был старостой. Не тебе меня учитывать. Я старостой 18 лет. Меня старостой поставил мір, міру я и отчёт дам, а не тебе. Мы хозяева, а ты что? Был да и пошёл. При мне, в 18 лет, вас перебывало у нас до тебя шестеро, а я всё один. Поди и жалуйся на меня куда знаешь, вот что!

Спорить было не из-за чего. Мы заперли деньги и пошли. На другой день приехал благочинный для отобрания годичного отчёта. Я пересказал всё ему.

— Нет, у вас староста хороший старик, я его давно знаю; и причт хорош; немного только все они выпивают. Ну, да кто не пьёт!

Мы свели по книгам итоги, сосчитали сколько нужно благочинному получить от нашей церкви казённых денег и внесли в ведомости. Благочинный вышел на двор и позвал старосту. Каким-то там словцом перекинулись они, и благочинный сию минуту возвратился. Минут через 20 пришёл староста и подал благочинному пачку бумажек. Благочинный отвернулся к окну, пересчитал, положил в карман и сказал старосте: «Хорошо! Ступай домой!»

Через полчаса благочинный уехал. Я позвал старосту и спросил его, сколько он дал благочинному всех денег?

— Это уж наше дело!

— Не ваше, а моё! Пойдём в церковь, пересчитаем что там осталось.

Дьякон в церковь не пошёл, отговариваясь тем, что деньги считаны вчера, что не каждый же день считать их, а дьячки куда-то запропастились совсем. Я пошёл один. Оказалось, что денег недоставало много, но благочинному ли отдал их староста, или взял себе — Господь их ведает.

В первую же обедню, по приезде моём в приход, во время пения «херувимской», открылось много «порченных», «кликуш». Как только запели «херувимскую», я слышу: «И! И! А! А!» И — то там хлопнется на пол женщина, то в другом месте, — местах в десяти. Народ засуетился, зашумел. После обедни, когда я вышел с крестом, я велел подойти ко мне всем «кликушам». Все они стояли до сих пор смирно, но как только я велел подойти, — и пошли ломаться и визжать. Ведут какую-нибудь человек пять, а она-то мечется, падает, плачет, визжит! Я приказываю бросить, не держать, — не слушают: «Она убьётся, — отвечают мне, — упадёт, а пол-то ведь каменный!» — Не убьётся, оставьте, — говорю. Отойдут. Баба помотается-помотается во все стороны, да и подойдёт одна. Так все и подошли. Я строго стал говорить им, чтобы они вперёд кричать и бесчинничать в храме Божием не смели, и наговорил им целые кучи всяких страхов: что я и в острог посажу и в Сибирь сошлю, словом — столько, что не смог сделать и сотой доли того, что наговорил я им. Потом велел им раз по пяти перекреститься и дал приложиться ко кресту. Велел народу расступиться на две стороны и всем кликушам, на глазах всех, идти домой. Я имел в виду настращать и пристыдить. В следующий праздник закричали две-три только. Я потолковал и с ними. Таким образом к Пасхе у меня перестали кричать совсем.