Феофан Затворник - Письма о духовной жизни Страница 10

„Уверяешь себя, что все подвигаешься вперед, и, по естественному заблуждению, из разнообразия точек зрения заключаешь, что расширяешь и умножаешь свои сведения; между тем великие вопросы о воплощении, о страданиях, о смерти, о воскресении Иисуса Христа остаются неразрешимыми, или стараешься согласовать их посредством аллегорических толкований и систем, более или менее остроумных, и если в конце концов еще не находишься погруженным в сомнения, —уверяешь себя, что ходишь в сумраке веры: это великое слово, дурно понятое и еще хуже приложенное, отвечает на все, и успокаивает на счет всего."

Больше, или меньше, но все испытывают это, особенно из тех, которые заняты науками, и, следовательно, развивают в себе более познавательную сторону, Жалки все приемы для успокоения ума, придумываемые теми, которые вступают в область веры, без смииенной покорности веpе. с самонадеянною уверенностью все понять и уяснить! Недоумение за недоумением роится в уме, и сам же он спешит устранят их своими способами: но что ни придумывает, — удовлетворения не встречает. И всегда будет так, пока сердце опытно не ощутит истинности всех истин св. веры. Тогда всем колебаниям и недоумениям конец; тогда душа успокаивается на лоне веры, и свет Божий прочно озаряет все внутреннее. Впрочем, об этом уже поминалось.

Тоже у Сперанского и в отношении к чувству: он только намекнул на то, что бывает в этом состоянии, а больше говорит о нем, как оно бывает в состоянии предыдущем. В этом состоянии, в сердце теплится молитва и дает силу отражать все суетные приражения. И в предыдущем состоянии была молитва (трудовая), но сердце почти постоянно было холодно, и разве–разве когда подвигалось на теплую и усердную молитву. Теперь напротив—теплота молитвенная не отходит, а только кое–когда нападает охлаждение, которое скоро прогоняется терпиливым пребыванием в порядках и занятиях, возбуждающих чувство. Есть большая разность и в отношениях сердца к суетным и страстным приражениям, — кто от них свободен! — но в предыдущем состоянии они входили в сердце, совосхищали его, и будто силою брали сочувствиe: от того хоть дел грешных не было и там, но сердце редко оставалось свободным от осквернения соуслаждением rpеxoвным. И теперь подходят те же приражения; но у входа сердца неотходно стоит страж— внимание, и именем Господа Иисуса отражает, сих врагов. И только когда‑то когда враг воровски успевает заронить сласть такую, которая, впрочем, тотчас замечается, извергается и очищается покаянием до того, что и следа ее не остается. Таков обычный строй сердца в состоянии, о котором идет речь. Посмотрим теперь, что далее говорит Сперанский.

„Молитва становится кротче или горячее, иди независимее, то есть, из словесной она обращается в умную."

Да, это так и есть. Обращается не в умную только, но вместе и сердечную, и становится умно–сердечною или сердечно–умною. Сердце молится, и ум держит во внимании и молитве. Но что пред этим сказано: „внимательное прилежание к благочестивому чтению естественньм образом производит изиенение в молитве,"то ееть будто изменение в молитве происходит от внимательного чтения, — это сюда не идет. Благочестивое чтениe в предыдущем состоянии предрасполагает к молитве, или дает матерал для нее: но в этом состоянии молитва держится сама, исходя из всего внутреннего строя и держась на нем. Тут она все держит и всему дает движение и жизнь — и чтению, и рассуждению помыслов, и всякому благомыслию и благожеланию, ибо становится дыханием жизни духовной. Равным образом, и то, что говорится вслед за тем, сказано так, что скорее идет к предыдущему состоянию, чем к этому. Именно, там сказано: „Вскоре настают охлаждения, уклонения и рассеянности, следовательно, и тревоги; знаешь, что это внутренниe кресты, и стараешься нести их по мере сил; но не сможешь скрыть от себя и свою бедность благодатию, и все, что можешь сделать, это—не оставлять пути, по которому идешь. Гордость более, может быть, всякого другого побуждения удерживает нас на нем. Охлаждения бывают и в этот период неотходной теплоты сердца от внутрьпребывания пред лицем Господа, но не характеризуют его. Они здесь случайны: тогда как в предыдущем состоянии, в переходном периоде искания, эти расхищения ума, блуждания помыслов, холодность или дебелость сердца постоянны. Только в минуты благодатного влечения внутрь улегаются волны мыслей и умягчается немного сердце; но как только кончится это, опять начинается тоже. И это до тех пор, пока не зародится настоящая внутренняя жизнь, первое благо которой есть неотходная теплота сердца и умирение помыслов. Испытывать это скорбно, но сил совладать собою все же нет; и ничего не остается, как, трудясь над собою по силе, терпеливо ждать, когда присетит Господь. Надежда получить от милостивого Господа искомое и держит в начатом пути, но уж никак не гордость. Гордость отгоняет благодать Божию, и причиняет отступление помощи свыше, могущее сопровождаться гибельными последствиями. Гордость может еще держать в исправности внешнее поведение; но чтоб она располагала к трудам на стяжание внутреннего совершенства, — никогда! Напротив, при первом шаге внутрь, надо будет вооружиться иа нее саму. А если этого не будет, то и успеха не будет, потому что гордость есть отрицание всякой помощи свыше; а без нее все наши усилия—ничто.

„При всем внутреннем убеждении, говорится далее, в обязанности смирения, на деле спотыкаешься на каждом шагу, и самый осторожный проводит жизнь скорее в том, что сознает свои падения, чем в том. что их избегает. Дорожишь всем, а между тем чувствуешь, что от всего следует отрешиться. Таким образом, относительно всех чувств, наиболее существенных для благочестия (говорю о молитве, о смирении и об отрешении), живешь почти в постоянном, противоречии."

О6е эти черты — самомнение и дорожание всем—качествуют в предыдущем состоянии, —и не они одни, а и все прочие недобрые чувства и страсти живут в сердце, там спрятаны и из него выходят, когда искушают. От того и противоречие или постоянный разлад с собою; ум и сознание требуют одного, а сердце держит свое. В состоянии же благодати или ощутимого богообщения все страстное и неправое извергается из сердца: там вселяется благодатный огнь и начинает пережигать все наше естество из средоточия его. Дурные домыслы и страсти уже не из сердца исходят, а нападают со вне и искушают, ища пробраться опять внутрь, но всегда бывают отражаемы.

Что касается до указанных здесь чувств, то именно на совершенном их погашении и созидается истинно духовная, внутренняя жизнь. Только тогда, когда невозвратно отходит всякая самонадеянность и самоуверенность, эти чада гордости, всякое дорожание чем либо и всякая надежда на что либо, кроме Бога, —только тогда и открывается доступ к нам Божию вседействию, возжигающему в сердце огнь жизни о Господе.

Вот что, наконец, говорится о действиях: „Поведение, вообще, становится правильнее, совесть чувствительнее; слабости представляются пороками, пороки преступлениями."

Это решительно так. Неотходно стоя умом в сердце пред лицем Господа, человек всякое свое дело, и внутреннее и внешнее, со всеми соприкосновенностямн, обсуждает так, чтоб оно вполне было угодно Господу зримому. Страх Божий—председатель в этом суде; рассуждение помыслов—делопроизводитель; совесть — судия, полагающий окончательное pешeниe. Заседание этого внутреннего совета непрерывно. Потому‑то у такого человека все дела совершаются не иначе, как по верному сознанию воли Божией на них—велики ли они, или малы. Ничто не делается как попало; внутри идет трезвенное и осмотрительное самоуправление. Господь, возобладав над сердцем, дает на то силу человеку. И он силен бывает не только противостоять внешним обстоятельствам но и течению внутренних изменений и двнжений. Свойство царствия Божия таково, что человек, возымевший Бога Царем своим, сам воцаряем бывает над собою и всею своею жизнью, и все обращает в способ богоугождения. А до этого что бывает?

„Не углубляешься, пишет далее Сперанский, достаточно в сердце; признаешь себя за великого грешника, но в тоже время говоришь ceбе: „таков человек,"и, обобщая таким образом свою испорченность, умаляешь ее хитрыми изворотами своего самолюбия, скрываешь ее от себя и живительный огнь раскаяния лишь скользит по язве. Это самое плачевное заблуждение!"

Но как этому и быть иначе? Не установился внутри, ну и не видишь, что такое там деется, и как деется. Там все течет само собою, без удержи и самовластного направления, а вслед за тем и вовсе вне так делается, как поведут обстоятельства. От такого механизма жизни, неправости не замечаются, разве уж резкие какие и большие, как бревно; а не будучи замечаемы, не вызывают раскаяния и заботы об исправлении, — и живет человек как живется. Хоть и положил он нaмеpeниe жить, как следует, да совладать‑то с собой сил не имеет.