Антон Тихомиров - Догматика без догматизма Страница 10

Проблема заключается в том, что под грехом большинство людей (как вне, так и внутри церкви) понимают некий неправильный поступок, дурные мысли или слова. Причем нередко все это сводится почти целиком к сексуальной сфере. Более того, зачастую грехом называют (и сами богословы здесь виной!) то, в чем обычный современный человек не видит ничего страшного, то, что давно является нормальной и достаточно безвредной практикой. Грехом называют дела, которые, возможно, когда-то таили серьезную угрозу обществу и человеческой личности, но сегодня являются куда менее опасными и вредными. Скажем, развод: в древнем обществе он означал почти гарантированную гибель или нищенское прозябание для оставленной женщины, поскольку с уходом мужа она лишалась средств к существованию. Сегодня же именно женщины в большинстве случаев становятся инициаторами развода… И это лишь одно из множества изменений, произошедших за последние столетия в институте брака. Никто не утверждает и сейчас, конечно, что развод – это нечто замечательное и приятное, но поскольку изменились его последствия, то не может не измениться, стать более дифференцированной и наша оценка этого явления. То же касается вопросов до– и внебрачного секса, и многого другого. В итоге оказывается, что церковь объявляет грехом то, в чем нет очевидного вреда, а вот очень многое из того, что действительно возмущает современного человека в окружающем его мире (скажем, в социально-политической или экономической сферах) порой по разного рода соображениям замалчивается. Неудивительно, что само слово «грех» воспринимается людьми враждебно или с иронией.

Но самое главное искажение этого понятия состоит даже не в таком смещении смысла, оно куда глубже.

Здесь нам с вами необходимо обратиться к исконному учению о грехе, попытаться, насколько возможно, очистить это понятие от всевозможных поздних напластований, искажающих его смысл, прежде всего, от напластований моралистического толка. Слово «моралистического» нужно подчеркнуть, поскольку изначально понятие греха – сугубо религиозное. Оно, как это нам еще предстоит увидеть, в буквальном смысле располагается «по ту сторону добра и зла». Грех и моральное зло («прегрешение») – это совершенно разные понятия. О грехе можно сказать то же, что мы говорили о Боге. Само это слово сейчас вводит нас в заблуждение. Но и здесь другого, более адекватного слова у нас просто нет.

Традиционное христианское богословие различает так называемые «актуальные грехи» и «первородный грех». Под первыми понимаются отдельные проступки, а под вторым та, так сказать, «почва», из которой они произрастают, их причина и основание в человеческом существе. В евангелическом богословии решающим становится вопрос о первородном грехе. Именно о нем необходимо сказать в первую очередь.

Сам этот термин – «первородный грех» – является не слишком удачным, очень неясным и уводящим в сторону от понимания его сущности. И тем не менее, за неимением другого нам придется пока им пользоваться. Наиболее лаконично можно сказать, что под первородным грехом в евангелическом богословии понимается «врожденно» присущее каждому человеку недоверие к Богу, враждебность по отношению к Нему и одновременная устремленность на себя самого.

В этом определении необходимо разобраться.

Прежде всего, разобраться со словом «врожденно». Именно в этом направлении указывает наш термин: «первородный грех». Тут необходимо вспомнить то, что мы уже говорили о творении: оно означает не некое событие в прошлом, а отношение человека к миру и Богу, актуальное во все времена. Точно так же речь о некоем «грехопадении», как событии, произошедшем в определенный момент времени в незапамятном прошлом, является не совсем корректной. Когда мы говорим о грехе, то мы говорим о том, что происходит сейчас. Языком истории в 3-й главе книги Бытия описывается не некое совершившееся однажды событие, а неизменное состояние человека перед Богом. Бессмысленны спекуляции о том, что когда-то человек был безгрешным, а потом «пал».

Нет, нам не известно никакого «безгрешного» состояния человека. Размышлять о нем бесполезно. Для нас важно понять то состояние, в котором мы живем сейчас. Об этом и повествует библейский рассказ. Итак, учение о «первородном грехе» – это учение о том состоянии, в котором каждый человек находится сейчас, и в котором он находился во все времена. Поэтому, в отличие от многих средневековых богословов, нас совершенно не должен интересовать какой-то «механизм передачи греха» от поколения к поколению (например, через половой акт и рождение, как у Августина или, по крайней мере, многих его толкователей), а также раздумья о том, как это несправедливо (или справедливо), что грех живших давным-давно Адама и Евы обременяет нас сегодня. «Первородный грех» никому и ни от кого не передается. Он – это просто фактическая данность, в которой и с которой мы живем. Она не передана нам «по наследству» или каким-то иным путем. Это наша, подлинно наша реальность. А история Адама и Евы – сделанное в форме повествования, притчи описание нашего состояния. Подчеркиваю – не некоего события, которое в определенный момент якобы происходит с каждым человеком, а состояния, в котором он от рождения пребывает.

Нельзя сравнивать человека, скажем, с какой-то вещью, которая изначально была хороша, а потом сломалась. Человек изначально такой, каков он есть. При этом он существует в напряжении между своим назначением, между своей благой сущностью и между фактическим ее осуществлением, вернее неосуществлением в условиях этого мира. Человек, призванный любить Бога превыше всего и полностью доверять Ему, оказывается к этому неспособным. Вот что описывает понятие грех.

Таким образом, греховность, «первородный грех» мы определили как недоверие к Богу, вражду против Него и устремленность к себе самому. Теперь настала пора разобраться с этой, содержательной частью учения о грехе. Здесь возможны различные подходы. Попробуем для начала сделать нашей исходной точкой «психологическое» объяснение. Традиционно в церкви сущностью «первородного греха», кратким «объяснением» всего перечисленного в нашем определении считают «гордыню». Однако это слово может быть понято неправильно. Речь ни в коем случае не идет о гордости в хорошем смысле или о чувстве собственного достоинства. Чтобы избежать такого искажения смысла, многие современные богословы предпочитают говорить скорее о страхе или «экзистенциальной тревоге», как о корне греха.

В качестве иллюстрации можно привести еще одну цитату из Пауля Тиллиха: «Прежде всего о природе тревоги можно утверждать следующее: тревога – это состояние, в котором бытие осознает возможность своего небытия. То же самое утверждение в более краткой форме звучало бы так: тревога – это экзистенциальное осознание небытия. Определение «экзистенциальный» указывает здесь на то, что тревогу порождает вовсе не абстрактное знание о небытии, но осознание того, что небытие составляет часть собственного бытия человека. Тревогу порождает не мысль о том, что все имеет преходящий характер, и даже не переживание смерти близких, а воздействие всего этого на постоянное, но скрытое осознание неизбежности нашей смерти. Тревога – это конечность, переживаемая человеком как его собственная конечность. Такова врожденная тревога, свойственная человеку как человеку и – некоторым образом – всем живым существам. Это тревога небытия, осознание собственной конечности как конечности».

Такой подход поможет нам и глубже осознать подлинное, богословское значение греха. В таком состоянии тревоги, страха – а оно неизбежно, даже если не осознается явственно! – человек неизбежно пытается самоутвердиться. Он сознает собственную конечность и случайность, необязательность в этом мире. Повсюду он видит угрозу своему бытию, ценности, смыслу своего существования и старается с этой угрозой бороться. Потому он постоянно настороже. Он пытается стать сильнее, умнее, ценнее, привлекательнее, любимее. Если это нужно для особой формы самоутверждения, то он желает стать также добрее, милосерднее. Причем совершенно искренне! Но при этом человек не может полностью доверять никому, прежде всего, Богу. Он хочет заслужить любовь, а не принять ее незаслуженно. Иметь же Бога (вспомним «определение» Лютера) означает безусловно доверять Богу, полностью отдать себя в Его руки, всем своим сердцем прилепиться к Нему. Но пока человек занят самоутверждением – пусть даже самым благородным – на такое он просто неспособен. Самоутверждаясь перед лицом небытия и тревоги, человек самого себя ставит в центр своего мира. Он не может целиком и полностью положиться на Бога, в полной мере ощутить ту самую «безусловную зависимость» от Бога, о которой говорил Фридрих Шлейермахер (к этому вопросу мы еще вернемся в одном из следующих разделов). Человек становится похож на утопающего, который, в ужасе от смертельной опасности, барахтается изо всех сил, отчаянно бьет руками и ногами, причем даже тогда, когда его уже пытается вытащить из воды рука спасателя. Этим барахтаньем он спасателю даже сильно мешает. Утопающий не может остановиться, потому что его страх не дает ему этого, заставляя прилагать все большие усилия самому. Страх утонуть более чем понятен. И барахтанье может оказаться полезным способом, чтобы выжить. Но не тогда, когда ты уже подхвачен спасателем! Таким образом, полезный в одной ситуации, в другой страх может оказаться губительным.