Джозеф Кэмпбелл - Тысячеликий герой Страница 11

Древние города построены по подобию храмов, их главные ворота располагаются в четырех направлениях, в то время как в центре стоит главное святилище божественного основателя города. Жители города живут и вершат свои труды в границах, заданным этим символом. Подобным образом вокруг ядра некоего представляющего начало города располагаются сферы национальных и мировых религий западное христианство вокруг Рима, ислам вокруг Мекки. Согласованные поклоны трижды на день всех мусульман по всему миру, направленные, подобно спицам соразмерного миру колеса, к центру, в котором размещается Кааба, образуют огромный живой символ «подчинения» (islam) всех и каждого воле Аллаха. «Ибо именно Он, — читаем мы в Коране, — покажет тебе истину всего того, что ты делаешь» [60]. Или опять же: великий храм может быть воздвигнут, где угодно. Потому что в конечном итоге Все пребывает повсюду, и любая точка может стать местопребыванием силы. В мифе любая травинка может принять образ спасителя и провести ищущего странника в святая святых его собственного сердца.

Таким образом, Центр Мироздания повсеместен. И, являясь источником всего сущего, он в равной мере наполняет мир как добром, так и злом Уродство и красота, грех и добродетель, удовольствие и боль — в равной мере являются его детищами «Для бога все вещи чисты, хороши и правильны, — провозглашает Гераклит, — …но люди относят некоторые из них к правильным, а другие — к неправильным» [61]. Отсюда образы, которым поклоняются в храмах мира, никоим образом не являются всегда прекрасными, всегда милосердными или даже всегда обязательно праведными. Подобно божественной сущности из Книги Иова, они выходят далеко за рамки шкалы человеческих ценностей. Так же и мифология не имеет в качестве своего главного героя просто добродетельного человека. Добродетель — это лишь педагогическая прелюдия к кульминационному прозрению, стоящему вне всякой пары противоположностей. Добродетель подавляет самодостаточность эго и делает возможным внеличностное сосредоточение; но когда это достигается, что же тогда можно сказать о боли или удовольствии, пороке или добродетели как нашего собственного эго, так и эго любого другого человека. Через все постигается трансцендентная сила, которая живет во всем, во всем прекрасна и достойна глубочайшего почитания.

Ибо как сказал Гераклит: «Непохожее сливается воедино, и из различий проистекает самая прекрасная гармония, и все сущее существует посредством борьбы» [62]. Или опять же, как поэтически выразил это Блейк: «Львиный рык, волчий вой, ярость бури и жало клинка суть частицы вечности, слишком великой для глаза людского» [63].

Этот сложный момент становится более понятным из рассказа, который можно услышать среди йоруба (Западная Африка), о боге — нечестивце Эдшу. Однажды этот странный бог прогуливался по тропинке меж двух полей. «На каждом поле он увидел работающего в одиночку крестьянина и решил разыграть их.

Он надел шляпу, которая с одной стороны была красная, а с другой — белая, зеленая спереди и черная сзади [это цвета Сторон Света: то есть при этом Эдшу был олицетворением Центра, axis mundi, или Пупа Земли]; когда два друга отправились домой, в свою деревню, один сказал другому: ‘Ты видел старика в белой шляпе, который проходил мимо?’ Второй ответил: ‘Ты что, шляпа была красной’. На что первый возразил: ‘Нет, она была белой’. ‘Но она была красной, — настаивал его друг, — я видел это своими собственными глазами’. ‘Значит ты, должно быть, слеп’, — заявил первый. ‘А ты, должно быть, пьян’, — ответил другой. И так спор перешел в драку. Когда в ход пошли ножи, соседи отвели спорящих к старосте, чтобы тот рассудил их. Эдшу затесался в толпу, собравшуюся в ожидании решения, и когда староста не смог определить, на чьей стороне истина, старый ловкач вышел вперед, рассказал о своем розыгрыше и показал шляпу. ‘Эти двое не могли не поссориться, — сказал он. — Я хотел этого. Нести раздор — моя величайшая радость’ [64].

Там, где моралист был бы охвачен негодованием, а поэт — трагик — состраданием и ужасом, мифология превращает всю жизнь в великую и ужасную Божественную Комедию. Ее «олимпийский смех» ни в коей мере не является эскапизмом, напротив, он суров суровостью самой жизни — которую мы можем считать суровостью Бога, Создателя. В этом отношении мифология выставляет позицию трагика несколько истеричной, а чисто моральную оценку — ограниченной. Однако эта суровость уравновешивается заверением в том, что все, что мы видим, является лишь отображением силы, которая, незатронутая болью, продолжает свое существование. Таким образом, сказки являются одновременно и безжалостными и лишенными ужаса — преисполненными радостью трансцендентной анонимности в отношении любой самости, самодостаточности и борений любого эго, которое рождается и умирает во времени.

ЧАСТЬ I. СТРАНСТВИЯ ГЕРОЯ

ГЛАВА I. ИСХОД

1. Зов к странствиям

«Давным давно, когда простое желание еще могло к чему — нибудь привести, жил царь, все дочери которого были красивы, но самая младшая была настолько прекрасна, что даже само солнце, видевшее столько всего на свете, просто дивилось ее красоте каждый раз, когда касалось своими лучами ее лица Рядом с замком этого царя раскинулся большой темный лес, а в этом лесу под старой липой журчал родник, и когда выпадал очень жаркий день, царская дочь отправлялась в лес и усаживалась подле прохладного родника. А чтобы не скучать, она брала с собой золотой шарик, который подбрасывала вверх и ловила, это была ее любимая забава.

Однажды случилось так, что золотой шарик принцессы не попал в маленькую ручку, поднятую вверх, а пролетел мимо, ударился о землю и скатился прямо в воду. Принцесса проследила за ним взглядом, но шарик исчез, родник был глубоким, таким глубоким, что дна его не было видно. И тогда она заплакала, и плач ее становился все отчаянней, и ничто не могло ее утешить. И когда она вот так рыдала, ей послышалось будто кто — то обратился к ней. ‘Что случилось, Принцесса? Ты так громко плачешь, что можешь разжалобить даже камень.’ Она огляделась вокруг, чтобы определить, откуда доносится голос, и увидела высунувшуюся из воды большую безобразную лягушачью голову. ‘А, это ты, Водяной Скакун, — сказала она — Я плачу о своем золотом шарике, который упал в родник.’ ‘Успокойся, не плачь, — ответил лягушонок — Я, конечно же, помогу тебе. Но что ты мне дашь, если я верну тебе твою игрушку?’ ‘Все, что ты захочешь, мой дорогой лягушонок, свои наряды, жемчуга и драгоценные камни, даже золотую корону, которую я ношу’. И лягушонок ответил: ‘Мне не нужны твои одежды, жемчуга, драгоценные камни и твоя золотая корона; но если ты будешь заботиться обо мне, позволишь быть твоим другом и играть с тобой, если ты позволишь мне сидеть рядом с тобой за твоим маленьким столиком, есть с твоей маленькой золотой тарелочки, пить из твоей маленькой золотой чашечки, спать в твоей маленькой кроватке, — если ты пообещаешь мне это, то я тут же отправлюсь на дно и достану твой золотой шарик’. ‘Хорошо, — сказала принцесса — Я обещаю тебе все, что ты хочешь, если только ты вернешь мне мой шарик’. Но про себя она подумала: ‘Что болтает этот наивный лягушонок? Он сидит в воде с такими же как он лягушками и никогда не сможет быть другом человека’.

Как только лягушонок получил обещание, он нырнул, а через некоторое время снова всплыл на поверхность; во рту у него был шарик, который он бросил в траву. Принцесса пришла в восторг, увидев свою прелестную игрушку. Она схватила шарик и побежала прочь. ‘Подожди, подожди, — закричал лягушонок, — возьми меня с собой; я не могу бегать так, как ты’. Но этот крик остался без ответа, хотя лягушонок квакал так громко, как мог Принцесса не обращала на него ни малейшего внимания и, спеша домой, вскоре совсем забыла о бедном лягушонке — которому пришлось снова нырнуть в родник» [65].

Это один из примеров того, как может начинаться приключение. Промах — внешне чистая случайность — открывает перед человеком неожиданный мир, и он соприкасается с силами, которые вряд ли способен сразу понять. Как показал Фрейд [66], ошибки не являются простой случайностью. Они — результат подавленных желаний и конфликтов. Они — волны на поверхности жизни, вызываемые подспудными родниками. Они могут быть очень глубокими — настолько глубокими, как и сама душа. Промах может привести к началу новой судьбы. Так происходит в данной сказке, где потеря шарика является первым знаком того, что в жизни принцессы должно что-то произойти, лягушонок — вторым, а необдуманное обещание — третьим.

Лягушонка, появляющегося чудесным образом как предварительное проявление вступающих в игру сил, можно назвать «предвестником»; критический момент его появления является «зовом к приключению». Предвестник может звать к жизни, как в данном случае, или, в более поздний момент жизненного пути — к смерти. В его устах может звучать призыв к какому-нибудь высокому историческому свершению. Или же он может отмечать начало религиозного озарения. В понимании мистиков он отмечает то, что было названо «пробуждением Самости». [67] В случае принцессы из этой сказки он означает не более, чем ее вступление в период юности. Но независимо от того, насколько велик этот зов, на какой стадии или этапе жизни он приходит, этот зов всегда возвещает о начале таинства преображения — обряде или моменте духовного перехода, который, свершившись, равнозначен смерти и рождению. Привычные горизонты жизни стали тесны; старые концепции, идеалы и эмоциональные шаблоны уже не годятся; подошло время переступить порог.