Олеся Николаева - "Небесный огонь" и другие рассказы Страница 11

А те молоденькие прихожанки, которые в лаврские храмы ходили, рождали в будущих иереях недостойное чувство соперничества. Я один раз была свидетельницей такой драмы. Подходит семинарист к такой скромной девушке в платке и длинной юбке и спрашивает:

— Вы на соборование сегодня пойдете?

А она ему:

— Я пойду, только не с вами, а с Петром — он меня первый пригласил.

А тут уже и этот Петр торопится и так по-хозяйски эту девицу пальчиками за рукав:

— Пойдем, пойдем. Я тебе там на исповедь очередь занял…

Так и увлек за собой потенциальную матушку.

К тому же отощавшие, коротко стриженные и выбритые семинаристы в своих кургузых костюмчиках, которые им почему‑то всегда маловаты: в плечах узковаты, в рукавах и брюках — коротковаты, выглядят просто как гадкие утята. Никакой девушке невдомек, что вот — вот из них получатся просто прекрасные такие лебеди: рукоположат их, облекут в подрясник, рясу, они обрастут густыми волосами, роскошными бородами, и станут они красавцы — один к одному.

Но пока они пробуют вот в таком своем непреображенном, прямо скажем, не авантажном и даже мизерабельном виде знакомиться чуть ли не на улице, смущаясь и заикаясь, шансы их невелики.

Вот и со мной, когда я ездила в Лавру, несколько раз в электричке пытались завести знакомство молодые люди с характерными стрижками и воротничками. А однажды, когда я задержалась после вечерней службы в храме Знамения Божией Матери на Рижской, чтобы приложиться к иконе Трифона-мученика, и уже отходила от нее, меня остановил молодой человек и прямо так в лоб и спросил:

— Простите, а вы бы не могли срочно выйти за меня замуж? А то меня на днях собираются рукополагать…

Видимо, пришел помолиться Трифону — мученику, который, как говорят, помогает найти невест и женихов, а тут я — молодая, с белыми косами, по виду — постница, крещусь, молюсь, после службы еще и иконы целую.

Смотрю я на него, а он просто умирает от робости — красный весь, чуть ли не слезы в глазах… Но, между прочим, очень милый, лицо такое одухотворенное, тонкое, хорошее. Вот, честное слово, нарвался бы он! Не была бы я уже замужем, да к тому же и матерью двоих детей, из одного только авантюризма и экстравагантности такого брачного предложения, быть может, тут же бы согласилась!

Короче говоря, женитьба для семинаристов была большой проблемой. Да и найдешь девушку,

а кто ее знает, что она такое. За время тех мимолетных встреч и не определишь — к тому же все они поначалу благочестивыми да смиренными представляются, зато, бывает, потом!..

Семинаристы и ездили с ними к старцам. Говорили, что был такой старец, который сразу видел, кто кому пара, кто кому нет. И вроде бы бывали у него такие случаи, когда приезжали к нему одновременно из разных концов страны сразу две пары женихов и невест. А он оглядывал их критически и отрицательно мотал головой: мол, не так, не так.

— А как, батюшка, как? — спрашивали они, замирая от тревоги и страха.

— Крест — накрест, — говорил он. — Так благословляется, а иначе — нет.

Это означало, что невеста одного должна была теперь выйти замуж за другого жениха, а невеста этого — за того, первого жениха.

Не знаю, может быть, кому‑то это и принесло семейное счастье, но мне рассказывали историю, что один такой случай, когда молодые люди из послушания выполнили это «крест — накрест», кончился разводом, трагедией и надрывом.

А тут произошла скандальная история с одним молодым иереем, который, будучи еще семинаристом, получил от своего духовника, между прочим епископа, благословение на брак со своей невестой. Но как только она оказалась законной венчанной женой, тут же скромный платок, которым она покрывала голову, — в помойку, серую длинную юбку, в которой ходила к владыке, — нищим на паперть, а сама — в фитнес — клуб, маникюр сделала, химическую завивку, глазки накрасила, мини нацепила, кофточку с декольте — и на дискотеку.

— Ты что? — возопил молодой муж. — Ты же теперь — матушка!

— Ой, — отмахнулась она. — Все равно ты ничего не сделаешь — разводиться‑то тебе по сану твоему нельзя. В монахи ты и сам не хочешь. Так что терпи и содержи меня теперь до конца дней своих. У вас же это так положено: ну, смирение там, терпение, скорби… А я свою юность морить среди богомольных бабок в этих серых тряпках не намерена. И так, пока тебя обхаживала, намучалась. Все поклоны да посты, посты да поклоны. Цвет лица у меня даже испортился. И вообще — мне певица Мадонна нравится, я на нее хочу быть похожей!

Ну и отправился отчаявшийся иерей к своему владыке — духовнику, который и благословил его на брак. От переполнявших его чувств ворвался к нему в кабинет и прямо с порога:

— Владыка! Вы меня благословили, я вам эту невесту приводил — показывал, вы одобрили, а она по ночным клубам теперь ходит, пирсинги себе прямо в носу сделала, татуировки… Что же вы, владыка, так поступили со мной? На поругание да посмеяние предали!

А владыка как увидел этот его боевитый настрой, так на всякий случай и зашел за стол, чтобы пространство между ними сохранялось и преграда стояла. Но молодой иерей от избытка горестного сердца сделал шаг по направлению к столу и стал было его огибать, приближаясь к владыке. А владыка‑то и отходит, чтобы дистанцию сохранять, а то мало ли что? А иерей еще шаг, руками размахивает, жестикулируя, а владыка — снова прочь. Так вокруг стола и двигались.

— Эх, владыка, владыка, как же вы так могли! — укоризненно восклицал иерей.

Наконец архиерею надоело так пятиться, он остановился, вскинул голову, тряхнул волосами и как сказанет:

— Тут тебе не тоталитарная секта! Сам должен был думать! Сам! Никто не всучивал, никто не неволил!

На крик прибежал его келейник, который был в курсе событий, он телом закрыл своего владыку и завопил на несчастного иерея:

— Бачил что брал! Сам выбирал, сам замесил, сам заварил, теперь сам и ешь!

Бедный священник, едва сдерживая слезы, повернулся на каблуках и, не попросив благословения, ринулся вон.

— Сам, — повторял он, продолжая бежать по улице и ударяя себя в грудь, — сам, сам!

Подвески королевы

Когда меня, по святым молитвам мученика Трифона, в 82–м году не приняли в Союз писателей, мы с моим мужем и двумя маленькими детьми оказались на краю бедности: нам еле — еле хватало денег на еду. И тем не менее Господь щедрой рукой посылал и посылал нам все необходимое и даже более того — и одевал, и обувал, и угощал, и устраивал праздники.

Так, у меня была чудесная белая английская шубка, подаренная мне нашим другом — английским корреспондентом Тони Робинсоном, и превосходные черные кожаные сапоги до колен, которые по какой‑то причине не подошли моей подруге, и она подарила их мне.

Сапоги, повторяю, были отменные, теплые, лишь один у них был недостаток: они были невероятно скользкими, такими скользкими, словно изготавливали их специально для клоунов: вот клоун встает было на арене, но ноги у него расползаются в разные стороны и он тут же падает: ха — ха — ха — как смешно! Так что сапоги эти требовали от владельца особого искусства, я бы сказала, эквилибрирующей шагистики, иначе можно было, причудливо взмахнув ногами в воздухе, шлепнуться на льду или растянуться на снегу.

Но это к слову, а история моя не об этом.

Мой духовник был в те времена насельником Троице — Сергиевой лавры. Святейший Патриарх Пимен отдал ему на реставрацию старинный драгоценный крест, сокровище, и наказал никуда из мастерской этот крест не выносить. Мой духовник крест отреставрировал, однако, будучи перфекционистом, был не вполне доволен результатом. Дело в том, что его некогда украшали драгоценные камни, многие из которых были утрачены. Но эта часть работы должна была быть сделана ювелиром. И вот тогда бы крест был восстановлен в своей первоначальной красоте. Патриарх Пимен сам бы порадовался.

Мой духовник на свой страх и риск на очень малый срок отдал крест знакомому ювелиру, весьма искусному мастеру и человеку надежному. Но таким образом наказ патриарха был нарушен и крест оказался в Москве.

И вдруг моему духовнику сообщают, что патриарх Пимен собирается служить литургию в Лавре и может потребовать свой крест, а то и зайти за ним в мастерскую.

Словом, вечером мне звонит авва и просит забрать у ювелира крест и наутро с первой же электричкой доставить ему, а не то его ожидает по меньшей мере бесчестье.

Я забрала крест и около трех ночи — к первой электричке в 3.40 — двинулась от своего дома у метро проспект Мира пешком к Ярославскому вокзалу.

В принципе, можно было срезать и пройти через парк, но я побоялась и, осторожно ступая в своих скользящих сапогах, балансируя руками, направилась вдоль Грохольского переулка. Было холодно, метельно, темно, скользко, безлюдно. Машин — и то не было. В продуктовой сумке из болоньи, завернутый в тряпицу, у меня лежал не имевший цены патриарший крест. На мне — белая английская шубка… Я шла и молилась.