Дмитрий Мережковский - Жанна дАрк Страница 12

Ночью Жанна, проснувшись и вскочив с постели, зовет оруженосца своего, Жака д'Олона, и на вопрос его, что с нею, – отвечает:

– Жив Господь! Мой Совет велит мне идти на англичан… Где мое оружье?.. Кровь наших людей льется, я это чувствую!

И, увидев маленького пажа Мюго, кричит:

– Ах, скверный мальчишка! Зачем же ты мне не сказал, что льется французская кровь?

Выбежав из дому, поспешно вооружается. Знамя подают ей из окна, и, вскочив на коня, мчится она по улице так, что из-под лошадиных копыт на мостовой брызжут искры.[233]

Доскакав до Сэн-Лу, прямо кидается в бой. Семнадцатилетняя девочка, никогда на войне не бывавшая, стоит бесстрашно со знаменем в руках, в опаснейшем месте боя, у крепостного рва, под арбалетными стрелами и пушечными ядрами.[234]

В первый раз в жизни, увидев кровь на войне, ужасается, но не за себя, а за других: «Я никогда не могла видеть, как льется французская кровь, без того, чтобы волосы у меня на голове не вставали дыбом от ужаса».[235]

Только что увидев Жанну, отступающие французы кидаются в бой с новой отвагой, идут на приступ, поджигают башню и врываются в крепость. Множество пленных перебито. «И, видя то, Дева была очень прискорбна». Хитростью спасает она англичан, укрывшихся в женской обители и нарядившихся там в церковные ризы.[236]

Выгоды этой первой победы огромны: все верхнее течение Луары освобождено и, чтó важнее, доказано, что англичане – вовсе не «Годоны», «хвостатые дьяволы», а такие же слабые люди, как французы, и что можно их ловить, как мышей в подпольи, выкуривать, как ос в гнезде.

Вся эта победа – дело одной только Жанны; без нее ничего бы не сделали: легкую и бесполезную стычку превратила она в глубокий и тяжелый удар. И что еще важнее – павший дух французов был поднят.[237]

На следующий день, 5 мая, в Вознесение, Дева отправляет к англичанам письмо с четвертым и последним предложением мира. Привязывает письмо к арбалетной стреле и велит пустить ее в английский лагерь у окопов Бель-Круа.

– Шлюха, девка продажная! – отвечают ей Годоны опять все тою же бранью, и горько плачет она, не от обиды, а от жалости к врагам. Но, услышав Голоса, утешается.

– Я получила от Мессира добрую весть! – сообщает войску радостно.[238]

XXXII

Главная твердыня англичан, крепостная башня-бастилья Турелли, находилась на левом берегу Луары. С городом соединял ее деревянный, с одной, посредине, сломанной аркой, мост. Перед Туреллями возвышалась башня Августинцев: чтобы войти в ту, надо было сначала взять эту.[239]

Приступ на нее начался 6 мая, на восходе солнца, длился весь день до заката и был отражен. Жанна, собрав отступавших и воткнув древко знамени в землю у самого рва, крикнула с такой отвагой и верой: «Смело входите!» – что после нового отчаянного приступа башня была взята и сожжена. Но, глядя на освещенные за нею красным заревом пожара в черном ночном небе неприступные башни Туреллей, французские военачальники говорили с безнадежностью: «Этого и в месяц не возьмем!»[240]

– Вы были на вашем совете, а я на моем, и верьте мне, совет Господен исполнится, а ваш погибнет! – ответила им Жанна спокойно и, немного подумав, прибавила, обращаясь к духовнику своему, брату Паскерелю:

– Много будет у меня завтра хлопот… и кровь из тела прольется![241]

XXXIII

«Ранним тихим утром 7 мая начался приступ на башни Туреллей. Двадцать раз подходили французы к окопам и двадцать раз отступали под страшным огнем кулеврин и бомбард; но каждый раз шли снова в бой, с еще большей отвагой, чувствуя себя как будто бессмертными».[242]

Жанна была опять впереди всех и всех ободряла:

– Будьте мужественны, верьте, мы скоро войдем в крепость![243]

После полудня, приставляя к стене первую осадную лестницу, Дева была ранена в плечо, над правым сосцем, арбалетной стрелой, пробившей стальной наплечник, как бумагу, и вышедшей с другой стороны плеча на четверть локтя. Видя льющуюся кровь свою, Жанна испугалась и заплакала, как маленький ребенок.[244]

Но «заговорить» рану не позволила, боясь «волшебства».

– Лучше, – говорила, – мне умереть, чем сделать что-нибудь противное воле Божьей…[245]

И, вдруг перестав плакать, вырвала стрелу из раны. Только что сделали ей перевязку, вернулась в сражение. Но монсиньор Батард велел трубить отбой. Жанна кинулась к нему и, плача, теперь уже не от боли, молила:

– Именем Божьим говорю вам: мы сейчас войдем в крепость… и ничего с нами англичане не поделают… Только отдохнем немного…[246]

Так и сделали: отложили приступ ненадолго. В это время Дева, сев на коня, отъехала одна в соседний на склоне холма виноградник и, сойдя с коня, села на землю между вьющимися по низким подпоркам и в косых лучах заходящего солнца прозрачно-зеленеющими лозами.

Та же была и здесь тишина, как в домремийском садике; тот же далекий звон колоколов или гудение пчел; та же крепкая свежесть – дыхание «Черной Девы», Матери-Земли.

Вдруг повеяло в воздухе как бы солнечно-теплым розовым маслом от алых и белых цветов шиповника – благоуханием прославленных тел, и Жанна услышала Голос:

– Дочерь Божия, ступай, ступай! Я тебе помогу, – ступай!

Рана вдруг перестала болеть; тело чудесно укрепилось, и, вскочив на коня, Дева вернулась в бой.[247]

XXXIV

Ужас напал на англичан, когда они увидели, что Жанна – «ведьма» неуязвимая – вернулась в бой. А французы закричали радостно:

– Вот она, вот она! Дева Жанна вернулась! И все за нею кинулись на приступ. Видя знамя свое вдали, по ту сторону рва, она закричала:

– Только что знамя прикоснется к стене, – все за мной!

– Жанна, знамя у стены! – ответил ей кто-то из рыцарей.

– Ваше, все ваше, – входите! – опять крикнула Дева, и все за нею кинулись в ров, влезли, точно сверхъестественною силою поднятые, на стену, сломали ворота и ворвались в башню.[248]

Старый английский военачальник, сэр Виллиям Глесдаль, давший клятву, что, если только войдет в Орлеан, перебьет в нем всех мужчин, женщин и детей, – медленно отступал под старым английским знаменем, развевавшимся над восьмидесятилетними победами, – перед знаменем семнадцатилетней девочки.

– Глассидá! Глассидá! Сдавайся же, сдавайся Царю Небесному, – кричала ему Жанна, щадя и в такую минуту честь врага и отличая победу Божью от своей. – Ты назвал меня «девкой продажной», а я души твоей и всех твоих жалею!

Так кричала она и плакала от жалости.[249]

Ядра летели на Турелльские башни с французских окопов. Кровельный желоб перекинули французы над рухнувшей мостовой аркой, чтоб перелезть через нее, а внизу на реке зажгли дощаник, с дегтем, серой, паклей, смолой, лошадиными костями и хворостом. Вспыхнувший деревянный мост рушился под англичанами. Все они вместе с Глесдалем, не выпускавшим знамени из рук, упали в реку и потонули. И Жанна, видя то, еще сильнее заплакала.[250]

XXXV

Взяты были Турелли, а главный английский военачальник, сэр Джон Тальбо, чьим именем французские матери пугали маленьких детей своих, так и не двинулся: сам был, как малое дитя, испуган.[251]

Все удивлялись тому, с какою чудесною точностью исполнились оба предсказания Жанны: «Завтра из тела моего прольется кровь» и «до наступления ночи мы войдем в Орлеан по мосту Турелльской бастильи».[252]

На следующий день, 8 мая, одержана была последняя, четвертая победа, больше всех остальных трех. Жанна плакала над теми, кровавыми, и радовалась только этой, бескровной.

«Ради святого дня Господня (воскресения), не будем сражаться сегодня, – говорила она. – Сами не нападайте; если же англичане на вас нападут, защищайтесь храбро и ничего не бойтесь: вы победите!»

В поле поставлен был алтарь, отслужили обедню, и все причастились. В то же время неприятель уходил из всех осадных окопов и башен: это было начало конца – ухода англичан из Франции.[253]

Так, в три дня, от 6 до 8 мая, с чудесной быстротой и легкостью освобожден был Орлеан. «В три дня все английское войско обращено было в бездействие или бегство, – скажет папа Мартин V в том же году. – Видя огромную силу этого войска, мужество английских ратных людей и мудрость военачальников, можно было думать, что соединенные силы мира не сделают в течение месяца того, что совершила Дева в три дня».[254]

XXXVI

«Век мой будет короток, – говорила Жанна, – не больше года: надо спешить, чтобы воспользоваться мной как следует!»[255]

Однажды, постучавшись в дверь королевской палаты, – может быть, одной из тех опочивален, где спал Дофин, «покоясь на ложе между Безумием и Разумом», – вошла она, стала на колени и, обняв ноги его, сказала: