Пьер Шоню - Во что я верую Страница 12

Нет, эволюция не может осуществляться по воле случайности за долю секунды, если считать в космических масштабах. Эволюция — явление дискретное: жизнь выписывает себя и толстыми, и тонкими черточками; ей случается замирать, предаваться вольготному безделью, на что как будто бы намекают, со своей стороны, интонации текста книги Бытия; — замирать, как бы желая придать хотя бы ничтожную степень достоверности смехотворному положению о том, что эволюцией, якобы, движет и в самом деле случайность, характерная для исключительно произвольного хода мутации; но движению жизни случается принимать и скачкообразный характер, как в ходе молниеносного процесса формирования человека (в 10[24] раза короче временной протяженности протона). Значит ли это, что зарождение жизни в качестве направляющего стимула всего движения столь же случайно-произвольно, как того хотел Моно, как хотел бы этого Жакоб[63] и как этого требует неодарвинизм, коротко обозначаемый как обобщающая теория? Послушаем Пьера Поля Грассе:

«Мы поместим бактерии вместе с человекообразными (моими далекими и близкими предками той поры, когда Бог месил глину в саду Эдемском). У человека или у его ближайших предков одно поколение длится 25 лет, у бактерий — полчаса (20 минут при температуре 37 °C)»[XXII]. Иначе говоря, размножение с одной стороны идет в 400 раз быстрее, чем с другой. От древнейших австралопитеков нас отделяют 3, 5 миллиона лет: «В этот период, достаточно долгий, чтобы проявилась длительная эволюция, эволюционные феномены имели место как у бактерий, так и у человекообразных. По данным бактериологов (Станье и его сотрудники, 1966 год), в популяциях бактерий содержится один мутант на 10[9] особей, претерпевающих деление. «Такое соотношение, — замечает Пьер Поль Грассе, — представляется удовлетворительным по сравнению с тем, что наблюдается у клеточных; предполагается, что у ряда естественных популяций бактерий оно является более значительным. Каким бы ни было это соотношение, невероятная многочисленность популяций такова, что огромной оказывается и численность в них мутантов. За 3, 5 миллионов лет она превзошла миллиарды миллиардов. За то же время в малочисленных популяциях человекообразных наберется от силы несколько миллионов мутантов. При темпе в 17520 богатых мутациями поколений в год, распространяющихся в самых различных средах, у бактерий не произошло никаких изменений ни в структуре, ни в образе жизни, с тех пор как их предки перерабатывали в лагунах соли окиси железа». Случайность так же глупа, как и те, кто приписывает ей построение вселенной; в лучшем случае она хорошо сохраняет формы. В течение всего лишь 3, 5 млн. лет, то есть за время в 10[24] раз меньшее, чем долговечность протона, «человекообразные продолжали свою быструю эволюцию, завершили формирование своего мозга, стали вполне двуногими и перешли к прямохождению» — да еще стали пытаться объяснять, «что — к чему». Какими бы многочисленными ни были мутации, они совершенно не в состоянии ввести хоть какой-то элемент эволюции. Не отмечено ни одного случая, когда описки в формуле ADN у отдаленных шизофитов вызвали бы к жизни обитателей Лемурии, крепко сбитых австралопитеков, умерших, не оставив нам потомства, борцов за охрану окружающей среды, авторов стандартной модели, а то и просто водителя автобуса.

Мы напрасно краснеем за своих предков. Я без всякого стыда могу смотреть им в лицо и присоединить к галерее своих семейных портретов всех этих рамапитеков, австралопитеков, «людей искусных, людей прямоходящих» (homines habiles, homines recti), вписавших свои латинские наименования в приходский реестрик, всех этих архантропов[64], вплоть до их двоюродных братьев — sapiens sapiens и sapiens neanderthalensis, одновременно оплакивающих того первого покойника в истории; с которого начинается ее столь непродолжительный человеческий эпизод. Я знаю, что в некое, еще не фиксируемое с точностью мгновение произошел какой-то взрыв. Что-то порвалось, открыв путь неведомо как подготовленным явлениям. Continuum, объединяющий нас с жизнью и природой, членится наподобие гекзаметра у латинского поэта. В какой-то момент временной протяженности происходит, как это уже случилось и с моими предками, и мое появление из общей для всех нас зияющей пропасти предшествования, и ко мне протягивается чья-то рука.

Рука эта нужна мне, ибо я — голый. Более голый, чем все те предки из «до-истории», которых мы только что поместили в своей галерее семейных портретов, ибо пока мой объемистый мозг с его 10[15] синапсами, этими потенциальными связями, принимал свой окончательный вид благодаря оформлению пар нейтронов, обуславливающих появление речи, я утратил свои последние врожденные, диктуемые инстинктами поведенческие навыки. Вследствие чего мне пришлось учиться всему и получать всё от этой руки, от рта, склонившегося над моей колыбелью. Таким образом, у меня на деле две памяти: одна — биологическая, сделавшая, благодаря волоконцу в генетическом коде яйца, построившего мое тело и продолжающее делать его чем-то отдельным от вселенной, всё, вплоть до этого объемистого мозга, бесконечно превосходящего по сложности галактику с ее 10[11] звезд, — и память культурная, благодаря которой за три года я прошел всё то, чему за 10 миллионов лет выучились мои предки из предыдущей эпохи — мои несовершенные предки с их первобытными орудиями, охотой и огнем.

Я научился отличать себя от своей постели, от своей матери, от своей пищи, я научился выпрямляться и ходить, и при ходьбе я постиг и другую исходную данность понимающего разума — пространство, которое оказывается таким простым, после того как стало возможным передвигаться по нему на двух конечностях, — таким успокоительным по сравнению с временной протяженностью, которую я пытаюсь осмыслить; я научился говорить, считать, отвлеченно мыслить и сделал своим достоянием то, что было написано до меня в книгах, уцелевших после того как сгорело столько библиотек.

Вот почему я люблю предаваться раздумьям по поводу не тронутой культурой памяти, свойственной детству: она сообщила мне, что я — это то, что я есть; что я вышел из глубин земных, а значит, — и небесных, из глубины жизни, а значит — и из Провидения, из нежности людской, а значит — и из Любви. Я обладаю памятью, свойственной детству. Надо быть повнимательнее, и тогда она, возможно, научит меня тому, что смерть — не впереди, а позади, и что родиться — это уже значит воскреснуть.

Книга Вторая Я — свобода в мире истинном

Глава V Мир истинный

Да, я — это вспоминающая свобода, это настоящее время, рвущееся из плена, в котором его держит воспоминание о прошлом, воспоминание, пришедшее из прошлого, которое стремится найти себе место в том прошлом-настоящем, что подталкивает, грызёт и теснит моё будущее; и я — это свобода, внимание которой сосредоточено на зияющей пропасти — этой прародине, на воспоминаниях, пришедших из всего того, что теряется за пределами памяти и свойственно как особи, так и виду, донося до меня весть о тех, кого любил я или о тех, кто был любим кем бы то ни было еще, всех этих alter ego[65], сосуществующих во временной протяженности в ожидании второго пришествия.

Но моим alter ego и мне самому, мне и моим сотоварищам пришлось вырваться из плена, в котором нас держит суровая и бодрящая действительность мироздания. Ведь мир — какая сенсация! — существует взаправду; более того, он есть — есть поистине. И это мне тоже известно, и в это я тоже верую неуклонно. Да и как бы я мог знать, что я — это то, что я есть, — не будь столь же истинным, что я сам, тот мир, который меня стесняет, подавляет и подстерегает!

* * *

Я верю, что воистину нахожусь в суровом, истинном, доподлинном мире — не менее доподлинном, чем перекладина моей детской кроватки, в которой я начинал постигать законы физики.

Res[66] — вещь, вещественно то, что есть, — подобно вещи, предмету, данному мне в самом надежном из всех пяти чувств — осязании. Вещественное — это то, что есть на самом деле, как на самом деле существую и я. Оно противопоставляется воспоминанию, воображению, мечте[67], тем образам, что рождаются у меня в уме. Вещественному основополагающим образом противостоят мечта, химера, воображаемое. Именно это: способность — или неспособность — отделять восприятие от воспоминания, восприятие — от мечты (сновидения) — выявляет умственное здоровье, переход от здоровья к патологии психики.

Если верно то, что в первые годы детства мы заново пробегаем историю истоков, развитие всего рода человеческого во времени, то столь же верно и то, что очень рано мы познаем пределы возможностей нашего тела и мира, пределы бодрствующего сознания и сновидений. И основополагающим в этой суровой школе вещественности оказываются два обстоятельства: одно — это переход к прямохождению, другое же — совместная охота. «Достаточно напомнить, — лаконично отмечает Мирча Элиаде, — что прямохождение уже означает переход к этапу, более высокому, чем состояние приматов. Прямохождение возможно только при бодрствовании»[XXIII]. Наряду с трехмерным пространством, именно прямохождение дает осознание места, locus'a, который занимает мир, внешний по отношению к нам. «Именно прямохождение (насчитывающее три миллиона лет) организует пространство в структуру, непостижимую для до-человекообразных существ и включающую в себя четыре горизонтальных направления, если принимать за исходный этап центральную ось "верх" — "низ". Иными словами, пространство поддается организации вокруг человеческого тела как нечто простирающееся впереди, сзади, справа, слева, сверху и снизу. Этот изначальный опыт — ощущение своей "брошенности" посредине кажущегося безграничным пространства, этой таящей угрозу неизвестности — и служит основой для выработки всех способов определения своего местонахождения; ведь невозможно долго жить в состоянии головокружения, вызванного отсутствием такого определения». Особенно тогда, когда двуногому малышу с ничем не покрытой кожей грозит опасность, что его употребит в пищу какой-нибудь огромный, зубастый и когтистый хищник.