Η. О. Лосский - Воспоминания Страница 12

В Берне я жил одно время вблизи кладбища, на котором похоронен Михаил Бакунин. Рассказывали, что форма черепа у него была весььма оригинальная. У нескольких из нас зародилась мысль, что хорошо было бы попытаться ночью выкопать его череп. К счастью, среди нас не нашлось лиц, настолько решительных, чтобы действительно предпринять эту авантюру.

Здесь же в Берне со мною случилось нечто странное, что я не могу до сих пор объяснить. Я жил высоко в мансарде. Из окон ее видно было небо. Луна ночью светила в мою комнату. Несколько раз перед засыпанием я слышал, как будто со стола падает лист бумаги и шурша скользит по полу. В одну из таких ночей я зажег свечу, убедился, что никакой бумаги на полу нет, и подошел к умывальному столу, чтобы выпить воды. Я поднял крышку столика и взял из‑под нее стакан. Напившись воды, поставил стакан на место и опустил крышку. Утром, подойдя к умывальнику мыться, я увидел на нем свою зубную щетку. Я отчетливо помнил, что ночью она, как всегда, лежала внутри столика и я не трогал ее. Никаких проявлений лунатизма в течение моей жизни ни я, ни кто бы то ни было у меня не наблюдал. Поэтому перемещение щетки ночью осталось для меня непонятным явлением.

Поступление в университет повело за собою некоторые расходы (плата за лекции и т. п.), которые с течением времени должны были увеличиться. Моих денег стало не хватать на жизнь и я очень недоедал. Иногда неделями я питался почти только хлебом с чаем, а под конец месяца дня два и совсем ничего не ел. С завистью поглядывал я тогда на собак, которые ели кусок белого хлеба, найдя его у помойной ямы. Наконец, дошло до того, что я не в состоянии был уплатить за свою комнату, а также не мог уплатить свой долг в столовой.

Вероятно, вследствие голодания я заболел: у меня образовалась на шее опухоль величиною с гусиное яйцо. Я обратился в университетскую клинику, и там моя опухоль была удалена посредством операции. Через некоторое время, однако, образовалось на шее несколько маленьких опухолей; в клинике их удалили прижиганием и дали мне едкую примочку, кажется раствор сулемы. Странным образом я не расспросил у врачей, какую болезнь нашли они у меня. Думаю теперь, что это, может быть, начинался туберкулез.

В то время, — это было в конце января 1889 г. — я окон чательно понял, что в Швейцарии жизнь для меня слишком дорога, и что продолжать университетские занятия я мог бы только в стране, где можно жить на мои скудные средства. В моей голове зародился фантастический план. Я пришел к мысли, что в европейских колониях пропитание должно быть очень дешевым. Порывшись в энциклопедических словарях, я остановился на городе Алжире, как месте, где можно поступить в университет. После совещания с Кравцем я решил привести в исполнение свой план, написал о нем своей бедной матери и, не долго думая, двинулся в путь.

В Марселе я сел на пароход, который вечером отплыл в Алжир. Я оставался на палубе вплоть до темноты, любовался сверкающими на горизонте зарницами и предавался мечтам о своей будущей жизни в незнакомой стране. Грозовое облако приблизилось, начались страшные удары грома и волны стали перекатываться через палубу. Я пошел вниз, но пароход в это время так качнуло, что я упал с лестницы и больно расшибся о ее окованные металлом края.

Пароход, качаясь, скрипел и какие‑то бочки или другой тяжелый груз так ударялись о его борта, что, казалось, он рассядется и мы пойдем ко дну. Состояние мое было нестолько подавленное, вероятно, под влиянием морской болезни, что мысль о возможности гибели нисколько не пугала меня. Настало утро. Солнце светило на ясном безоблачном небе и море было совершенно спокойно. Мы подошли к Алжиру, красиво расположенному амфитеатром на поднимающемся вверх берегу.

Поместившись в гостинице, я в первый же день убедился, что расчеты мои на дешевизну жизни в колонии были совершенно неправильны. Расходы на помещение и на все, что не вырабатывается в колонии, были бы еще более велики, чем в Швейцарии.

Я поместил в газете объявление о том, что прошу какое- либо состоятельное лицо дать мне стипендию для получения образования в Алжирском университете. Дня через два я получил из дому письмо poste restante. В нем мать сообщала мне, что выслать деньги из России в заморскую колониальную страну будет очень трудно: для этого надо было обменять в казначействе бумажки на золотые монеты и послать их, закупорив в деревянный ящичек.

Деньги у меня были на исходе. Я начал продавать свои вещи, кое‑что из платья, перочинный ножик и т. п. Вероятно, зоркая полиция обратила на меня внимание. Когда я сидел в дешевом трактире, какой‑то субъект с серым немного испитым лицом и огромным носом подсел ко мне и стал расспрашивать о том, кто я. Я рассказал ему о своем положении. Он стал мне советовать поступить солдатом в иностранный легион, говоря, что, как человек образованный, я могу быть послан оттуда в военное училище, получу образование, какое захочу, и стану офицером. Я и сам подумывал в это время о том же. Мой старший брат в это время окончил уже курс Михайловского артиллерийского училища в Петербурге. Когда он приезжал оттуда на каникулы, он привозил с собою литографированные лекции по механике, физике, химии. Я знал таким образом, что в высших военных школах можно получить знания в области естественных наук, близкие к университетским.

На следующий день тот же субъект явился ко мне в гостиницу, повез в трактир, где несколько знакомых его с большим одушевлением расписывали мне преимущества службы в легионе; меня угостили вином, один из знакомых вербовщика оказался извозчиком, мы уселись в его пролетку и я приехал в бюро набора рекрутов. Там я подписал бумагу о вступлении моем в Иностранный легион, обязывавшую меня прослужить в нем не менее пяти лет.

На следующий день я уже ехал по железной дороге к месту службы в городок Сиди–бель–Аббес. Езды туда было не менее восьми часов. Меня нарядили в синюю куртку, красные штаны; кроме того, каждый солдат опоясывался широким синим поясом метров в пять длиною; чтобы надеть его, надо было дать один конец его в руку товарищу или обмотать этот конец вокруг столба и вращательным движением навертеть его на свое туловище. Мне сказали, что этот пояс, согревая брюшную полость, предохраняет от дизентерии. И в самом деле, я заметил, что без него очень скоро появляется в брюшной полости какое‑то болтание и возможность желудочного расстройства.

Было сухо и жарко, несмотря на то, что до лета было еще далеко. Маршировки и упражнения не утомляли меня, но мучительна была среда, грубоватая и совершенно лишенная умственных интересов. Капрал, к которому я попал, кажется, Pachaud, был француз лет сорока, человек простой и добро душный; среди солдат было много бельгийцев и немцев. Меня особенно угнетали вырывавшиеся у них поминутно, по всякому поводу и даже без всякого повода, ругательства, имевшие кощунственный характер: sacre nom de Dieu! или повторенное МНОГО раз подряд nom de пот de пот de Dieu!

Прослышав обо мне, пришел из какого‑то другого отделения русский, молодой человек, открывший мне по секрету, что его настоящее имя кн. Голицын, но что служит он под другим, вымышленным, именем. Посещая меня иногда, он рассказал мне какую‑то странную историю, которая заставила его покинуть семью и родину и поступить в Легион. О поступлении в военное училище он говорил, что оно возможно, но достигнуть этой цели можно не иначе, как прослужив довольно долго простым солдатом. Он говорил о том, как трудно интеллигентному человеку выносить жизнь в казарме и рассказал историю одного легионера, который, не будучи в силах приспособиться к солдатской среде, притворился сумасшедшим и таким образом спасся от пятилетнего срока службы.

Перспектива нескольких лет жизни вне умственных интересов начинала все более угнетать меня. У меня с собою была только физика Краевича, которую я читал в свободное время. Была у меня и тетрадь в клеенчатом переплете, куда я записывал свои мысли. Помню, между прочим, что, прочитав трактат аббата Секки о единстве сил, я пришел к мысли, что в человеческом организме часть физической энергии превращается в психо–физическую. Опытный человек, заглянув в мою тетрадь и познакомившись с этими моими рассуждениями, понял бы, что основные интересы мои лежат в области философии, и что преувеличенное значение, приписываемое мною естествознанию, было следствием материализма, к которому я пришел в то время.

Вероятно, я резко выделялся своим поведением из среды других солдат. Время от времени мы занимались стиркою своего белья в бассейнех с проточною водою, устроенных вблизи казармы. Вымыв белье и развесив его на веревке, я ложился в тени его на песок и занимался изучением физики по Краевичу, ожидая когда белье высохнет, что происходило быстро под африканским солнцем.

Угнетаемый все более и более резким различием между средою, в которую я попал, и моим душевным строем, я решился, наконец, на отчаянный поступок — притвориться душевно больным и таким образом освободиться от военной службы.