Александр Петров - Путь к отцу (сборник) Страница 12

Иду по грудь среди высоких тучных колосьев, головокружительно пахнущих домашним хлебом. Глаз радуют чистенькие белоснежные корпуса коровников и высоченные силосные башни ярко-синего цвета – это мы с братом их красили. Далеко на горизонте на пойменных пастбищах пасутся тучные стада упитанных черно-белых коровушек. В синем небе заливаются жаворонки. Красота!

Из-за холма по дороге вылетает мотоцикл и несется мне навстречу. Мое сердце замирает, и в душе к восторгу примешивается страх. Но дорогое лицо моего отца искрится только радостью. Нет, это удивительный человек! Он бросается ко мне на шею и обнимает меня, прижимает к груди, и сквозь слезы и смех слышу: «Сынок, сынок мой вернулся. Как я ждал тебя!» Ни слова упрека, ни тени осуждения… Мои ноги подгибаются, и я сползаю к его коленям. Из моего разом высохшего горла вырываются корявые слова:

– Прости меня, отец! Согрешил я перед тобою, предал тебя. Пусти меня к себе работать. Все равно кем, хоть рабом твоим, хоть наемным работником, на самую грязную работу. Только не гони. Там, где тебя нет, мне было очень плохо!

– Что ты! Каким рабом? Ты сын мой, а я отец тебе. Ты разве не помнишь, как я тебя на руках носил? Разве забыл, как ходить, говорить учил? Ты сын мой. И ты вернулся.

Отец гладит мои спутанные волосы могучими руками, а мне становится так хорошо, как никогда в жизни. Я поднимаю к нему глаза и вижу, что он горячо шепчет, обращаясь к небесам. Я смотрю туда, куда направлен его взгляд, но ничего ровным счетом, кроме синевы, не вижу: тайна моего отца снова сокрыта для меня. Отец, научи меня разгадать ее.

На отцовском мотоцикле едем к дому, я крепко обнимаю его, щекой плотно прижимаясь к спине отца. Въезжаем во двор отчего дома. К нам сбегаются люди, отец весело говорит им что-то о возвращении любимого сына. Как всегда, мягко – полупросьбой-полуприказом – дает указание заколоть лучшего теленка и целиком зажарить на вертеле. Это он поручает нашему грузину Вахтангу: никому лучше его это не сделать. Мать повисает на моей грязной шее, плачет от радости, а мне стыдно смотреть ей в глаза, я только глажу худенькие ее плечи и бормочу нескладные утешения.

После парной, чистый и легкий, выхожу в просторный предбанник. Отец протягивает мне белую шелковую рубашку и белые фланелевые брюки. На палец надевает родовой платиновый перстень с замысловатым золотым вензелем. Взволнованно шепчет, что теперь я готов, теперь мне уже можно носить его. Я смущенно благодарю отца, снова и снова обнимаю его и слышу его шепот: «Сынок, сынок мой вернулся, радость какая!»

За стол, накрытый прямо во дворе под широким навесом, садимся мы с нашими работниками. Вахтанг раскладывает по тарелкам куски жареной телятины, разливает наше лучшее вино из отборного винограда, советует кушать больше зелени, подкладывая каждому ароматные пучки укропа и кинзы. Отец разрезает сверкающим ножом каравай душистого хлеба, я намазываю на его теплую мякоть твердые пластинки масла, тающего на нем.

Отец встает и собирается сказать слово. В это время во дворе появляется мой брат. Он еще весь в дорожной пыли, видимо, с дальнего поля, медленно сползает с сидения открытого джипа и насуплено оглядывает наше застолье. Только что возбужденно гомонивший народ затихает и ждет развития событий. Я встаю и, опустив глаза, иду ему навстречу. Только открываю рот поприветствовать его и сказать слова раскаяния, как он уворачивается от меня и подбегает к отцу.

Из его перекошенного рта льются обида и упреки. Брат резко говорит отцу, что он не уходил из отчего дома, не проматывал своего состояния, не искал легких заработков, а честно работал от зари до зари. Но отец ни разу не предложил ему даже просто собраться с дружками и поболтать за стаканчиком винца с шашлычком. А этот (брат кивает в мою сторону) наблудил, вернулся с позором – и ему сразу пир горой и даже теленка на вертеле.

Это так не соответствует общему настроению благодушия, что все присутствующие каменеют. В воздухе повисает тишина.

А ведь прав мой брат, ох, прав! На его месте я бы еще громче кричал, да еще такого горе-путешественника поколотил бы сгоряча. Только отец – это не мы с братом. Встает отец, подходит к брату, обнимает его и с доброй улыбкой говорит:

– Сынок, ты ведь всегда был со мной, правда? Ты не узнал столько разочарований и горя, сколько довелось понести твоему брату. А он уходил и вернулся, умер и воскрес. Как же нам не радоваться этому!

Снова отец всех поражает, снова его доброта одерживает победу. Сначала с восторгом закричали гости за столом, потом брат мой, как бы очнувшись, поворачивается ко мне и виновато улыбается. И вот мы уже обнимаемся с ним, похлопывая друг друга по спине. И ничего, что моя белоснежная сорочка при этом пачкается от дорожной пыли, – это не грязь. Что такое настоящая грязь, я теперь знаю и брату обязательно расскажу. А сейчас мы сидим рядом за столом и снова обнимаемся друг с другом, с отцом, с матерью, с Вахтангом, со всеми по очереди. И пьем красное вино, и преломляем белый хлеб, жуем сочное хрустящее мясо с охапками нежной зелени, и говорим, говорим, и смеемся от радости. Я счастлив. Я снова дома. Снова с отцом моим. Добрее и мудрее его – никого нет на свете.

Сторож брату своему

Под крылом самолета мирно поблескивала водичка Атлантики. Над дверью, из которой появлялась стюардесса Таня, зажглись английские буквы. «Фастен сит бэлтс» – прочел он. Ладно, прифастнемся, то есть пристегнемся. А вот и Танечка – легко, как пушинка, вынырнула из-за ширмы и защебетала, улыбаясь во весь рот, во все свои белоснежные тридцать два ровных зубика. Эх, есть еще девчонки в русских селеньях!

…Однажды утром он завтракал в кафе «Клозери-де-лиля». За этим столиком, согласно приделанной к столешнице табличке, писал свои шедевры Хемингуэй, карандашом в блокноте. Кормили здесь не лучше, чем везде, но цены заставляли уважать и кофе, за восемь долларов, и прославивших сие место американских писателей. Впрочем, табличка напомнила ему печальный финал кумира шестидесятников с выстрелом из ружья в рот, в который он за этим самым столом вливал анисовый аперитив. С некоторых пор французы не очень-то жалуют американцев, поэтому он здорово поплутал, пока нашел это заведение.

До встречи с Шарлем оставалось менее получаса, он сел в арендованный «Ситроен» и по бульвару Монпарнас мягко покатил к Дому инвалидов. Полукилометровый фасад дома призрения старых солдат, построенный по указу Людовика XIV, с черно-золотым куполом собора нравился ему только воплощением идеи милосердия. В роскошных излишествах архитекторы явно перебрали. Под куполом собора в саркофаге из карельского порфира лежат останки Наполеона. Странные чувства вызывала у него эта личность. Наполеон наказал Россию за ее провинциальные придыхания ко всему французскому. Благодаря его нашествию Россия вспомнила о своем вселенском предназначении. Храм Христа Спасителя и множество церквей, построенных после победы в Отечественной войне, тому свидетельство. Во всяком случае, церковь недалеко от его подмосковной дачи и все подобные ей по архитектуре в округе были построены именно сразу после победы в той войне.

А вот и мост через Сену, заложенный последним русским императором Николаем II в честь своего отца Александра III. Очень ему нравился этот мост – один из самых красивых в Париже. Белокаменные пилоны с золочеными скульптурами и бронзовыми фонарями над ажурной стометровой аркой моста особенно хороши на фоне семи тысяч тонн ржавого металла безвкусного сооружения инженера Гюстава Эйфеля.

На авеню Черчилля слева – Большой и справа – Малый дворцы с колоннадами, стеклянными крышами и бронзовыми голубыми скульптурами. Этот комплекс построен к Всемирной выставке 1900 года, где кроме прочего выставлялся срез российского чернозема толщиной более трех метров.

Но вот и Елисейские поля. Тринадцатирядная дорога в обрамлении жидковатых деревьев среди витрин, козырьков, тентов на первых этажах зданий с обязательной черной надстройкой на крыше.

В плотном потоке машин он свернул налево и на круглой площади Рон-Пуэн пристроил машину на стоянку. Дальше вверх по Елисейским полям он бодро зашагал в сторону площади де Голля, где возвышалась Триумфальная арка. В скверике у этой арки, под старым кленом, на зеленой лавочке он и договорился встретиться с Шарлем.

Минут сорок ждал он своего парижского партнера. Сидел на лавочке и по традиции, заложенной академиком Ландау, считал, сколько же пройдет мимо красивых женщин. Он заставил себя отвлечься от таких обманчивых показателей, как элегантность, шарм, очарование. Нет, его интересовала именно физическая красота парижанок, то есть красота как явный Божий дар.

За полчаса мимо прошло, пробежало, проскакало больше двух тысяч женщин, но ни одной красивой. И вот, наконец-то! О, как она шла! В этой красавице удивительным образом соединилось все, что может вместить в себя наднациональное понятие «красивая женщина»: безупречная фигура, оправленная в строгий деловой костюм, невесомая плавная походка, великолепной лепки голова на длинной шее в шлейфе переливающихся каштановых волос. Этот бриллиант чистейшей воды сверкал безыскусной добрейшей улыбкой радости жизни! Ни капли высокомерия, ни грана фальши, ни малейшего изъяна. В его голове завопило: «Люди! Красота в мир вернулась!» Он подбежал к цветочнице, выхватил из корзины букет белых роз, швырнув туда франки, подбежал к этой принцессе из сказки, встал на колени и протянул цветы.