Ханс Бальтазар - Сердце мира Страница 13

экономил, запасался впрок и думал о будущем. И в большом, и в малом мы видели благословение свыше. У нас всегда было что поставить на стол. По воскресеньям мы всегда могли вознаградить себя заслуженными развлечениями, а в последние годы мы получали пенсию. И я, однако же, не знаю, что еще… Да, чтобы не забыть: будучи человеком религиозным, я всегда исполнял свои обязанности. Я практикующий христианин. Я хороший католик. По воскресеньям я ходил в церковь. Я отмечал Пасху. Я платил церковные налоги. Я совершал пожертвования. Я читал молитвы утром и вечером. Я частенько и основательно исповедовался. Я постился по пятницам (и это дает мне, в конце концов, некоторую — и санкционированную Церковью! — уверенность в праведности по отношению к Богу). Я причащался каждое воскресенье. Я причащался каждый день.

Я, я, я… Я отгородился от Бога стенами моей религии. Своей «религиозной практикой» я попросту заткнул себе уши, чтобы не слышать Божьего зова. Тихо и незаметно то, что могло бы быть жизнью, превратилось в некий механизм, в котором нашла себе покой моя душа. Жизнь длинна, а постоянное повторение одного и того же действует усыпляюще. Поселившийся рядом с водопадом уже через неделю перестает слышать его грохот. Так и мы разучились внимательно слушать. Небесные сферы поют над нами, но мы слышим только самих себя и скрежет наших собственных интересов. Все больше проходов замуровывается, все чаще становится само собой разумеющимся то, что зов Бога заглушён, забит и встроен в нами самими придуманную схему нашего же бытия. Птицу держат в клетке, на ночь покрывая клетку платком и лишь днем разрешая птице посвистывать; подобно этому, время от времени я позволяю звучать напевам Божьего Слова. Иногда это какая-нибудь проповедь, какой-нибудь час, посвященный Библии, исполнение «Страстей по Матфею», чтение стихотворения Рильке, а иногда — неопределенное чувство благоговения на фоне какого-нибудь пейзажа. Эти праздничные мгновения жизни, — переживаемые среди хорошо оплаченного комфорта, — удовлетворяют мои религиозные потребности (при этом немало

важно то, что мне не нужно прикрывать клетку платком!). Груз моей спокойной совести и тяжкое седалище моего доброго сердца придавили голос истины. И он умолк надолго.

Или — я могу перенести исполнение долга на завтра. Взор, который неотступно направлен на меня, всегда говорит «сегодня»: «Именно сейчас Я нуждаюсь в том, чтобы Меня любили». Но я опускаю глаза и говорю: я буду любить Тебя завтра. Завтра Ты увидишь, на что я способен ради Тебя. Завтра я принесу Тебе жертву. Завтра я заплачу Тебе вдвойне, если сегодня, если в этот час Ты отпустишь меня. Розу я сорву сам, пока она не отцвела, но шиповник я дам Тебе. Подари мне весну, и тогда я оставлю для Тебя осень, может быть, даже позднее лето. Но сегодня — отврати Свой взор, и тогда, начиная с завтрашнего дня, Тебе будет позволено все время смотреть на меня. «Я уже иду, я сейчас!» — кричит ребенок в ответ зовущей его матери, продолжая играть в свою игру, думая, что послушание несомненно предполагает право на отсрочку. Обычная человеческая логика. Кто может вдруг порвать со своей собственной жизнью? Почему, Господи, Ты хочешь, чтобы я мчался, перепрыгивая через ступеньки? Ты хочешь все сразу, все мое сердце, всю душу, все мое существо и все силы, в то время как жизнь — процесс постепенный. И Ты — как хороший воспитатель — должен придерживаться этого закона. Сейчас я отдаю Тебе четверть того, что имею; когда мне исполнится тридцать, Ты получишь половину, и так, шаг за шагом, Ты несомненно получишь все сполна. Если я оторву себя от того, что проникло в меня вплоть до глубин моего сердца, я обольюсь кровью, я истеку ею, Господи, и в Твоих руках окажется мертвое тело; или же — я буду все время коситься назад, посматривать на то, что я видимым образом преодолел. Подожди, пока я не испробую всего этого. А когда между зубами у меня останется лишь шелуха, я выплюну ее. Потерпи, покуда волна, что вздымает меня ввысь, не станет ровной гладью, покуда не порвется нежно меня окутывающий покров, покуда не выйдет на поверхность осадок бытия. Говорят, что Тебя легче найти в отчаянии, в расставании с иллюзиями, в темных сторонах жизни. Пройди сегодня мимо меня, но постучись ко мне при следующем

обходе — я буду в то время уже где-нибудь в другом месте. Я не хочу сказать, что Ты должен бросить меня, отнюдь нет; тяни меня, но тяни нежно, лови меня на удочку, если Тебе это нравится, но лови незаметно — подобно тому, как время незаметно превращает нас из отроков в старцев. Играй со мной, подняв меня на Своих ладонях, подобно тому, как мать подымает спящего ребенка из колыбели. И если случится так, что я все же буду страдать от разлуки, уступи мне, сделай мне небольшое одолжение: Тебе будет разрешено забрать меня завтра, если Ты подаришь мне это сегодня. Я даже готов взять на себя Твой Крест, пройти Твой Крестный Путь — пройти его, остановка за остановкой, вплоть до последней жертвы, вплоть до окончательной смерти, но при одном условии: если это случится завтра. Я готов заткнуть уши, я готов уже сегодня, в самый разгар наслаждений, думать об этом и отчетливо представлять себе это: завтра я последую за Тобой. Как приговоренный к смерти при каждом глотке своей последней трапезы думает лишь о том, что свершится завтра, я буду думать о Тебе, намереваясь даровать себя Тебе. Но завтра, только завтра, не сегодня.

Или иначе: сколь много я мог бы предложить Тебе! Почему Ты требуешь столь малого? На что Тебе это небольшое, ничтожное, бесполезное сердце? Разве Ты не видишь, что я могу отдать тебе все? «Полцарства моего отдам я тебе». Не нужно ли Тебе взамен моего состояния? Или моего здоровья? Или Ты удовлетворишься каким-нибудь обетом? Какой-нибудь ежедневной молитвой? Как Тебе, например, эта церковная служба? Нравится ли Тебе этот драгоценный камень или вон тот алмаз? Если взять его вот так, то видно, как он сверкает. Я могу предложить Тебе ткани, вышивку, парчу, а к тому же — благоухания жертвоприношений, всевозможные виды самоотречения и изысканные способы умерщвления плоти. Взгляни, как громоздятся товары на моем прилавке: все это Твое, и, чтобы не показаться скупым, я могу предложить Тебе еще и кое-что другое: я хочу стать страстным почитателем Твоего Сердца, «что столь пострадало за нас». Я хочу каяться, я хочу молиться об обращении грешников и их окаменелых сердец.

Тебе ведь приходится трудно, не так ли? Что за трудные времена! Массовое падение! И даже Твоя Церковь!.. Ну ладно, я подумаю, что можно сделать для Тебя. Но сейчас, извини, мне пора. И, кстати, сердце, что погребено подо всей этой рухлядью и о котором я столь долго распространялся — мы чуть не забыли о нем. Можешь ли Ты одолжить мне его до следующего раза?

И потом — здесь много всяких других людей. Нельзя ли распределить ношу более равномерно? Если несут все вместе, это, видимо, не так ощутимо. Другим можно играть дальше, почему же я должен идти домой? Другим дано наслаждаться радостями жизни, наслаждаться без скорби и без угрызений совести, почему же именно мне предназначена горечь неспокойной совести? Другие могут грезить в мягких сумерках — они, эти счастливцы, не ведают, что творят; почему же именно меня Ты тащишь на свет и заставляешь предстать пред Твоим взором? Под лучами этого света человек чувствует себя не лучшим образом. Или — может быть, другие? Другие, не я? Разве у Тебя нет избранных Тобою, особых душ, которые созданы именно для этой цели и готовы к ней? Я имею в виду души, подготовленные в «религиозном смысле»? Для них просто удовольствие общаться с Тобой; они знают, как это делается, они специалисты по части любви. От них Ты добьешься большего, чем от меня. Они не откажутся сделать то, чего Ты от них требуешь. Те, что живут в монастырях, вот они-то и годятся для этого. Священники тоже пригодны для этого. Церковь пригодна для этого. «Supplet Ecclesia» — эта стоящая пред Тобою на коленях Церковь. Ну да, конечно, вон там стоит священник у алтаря, стоит рассеянный и усталый, ощущая за своими плечами — там, в пространстве храма — невнимательную паству с ее тупым доверием: «там, впереди, что-то происходит, что как- то (хотя мы не знаем, как) имеет к нам какое-то отношение; там кто-то хлопочет, и он-то уж знает, что делает; это его работа, и он за нее отвечает». Но как может человек, даже если он священник, нести на себе груз всей общины? Он, к счастью, тоже всего лишь человек, всего лишь грешник. Однажды он попытался отдать себя полностью, ничего не требуя взамен. Но все вышло далеко не так,

как он ожидал. Старика не так легко перехитрить, и если дела идут хорошо, он может надеяться и на завтра. Он все еще неплохо разбирается в своем богословии. Ему известно, что один Человек за всех покаялся, за всех пострадал, и будет делать все это дальше. И на Него можно свалить всю эту ношу. «Придите ко Мне, все усталые и обремененные». Он же, священник, может лишь указать людям путь в эту сторону. Его роль профессиональна. Он всего лишь канал, всего лишь посредник. Благодать действует сама по себе — «ex operato». И свершенный труд — не его труд, но Твой труд, о Господи! И на Тебя я его и взвалю. И на Тебе он в конце концов и останется.