Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты Страница 14

Это означало, что всем нужно немедленно вскочить, побежать в туалет, а оттуда на «верхнюю», возле корпусов, спортплощадку, где физрук в обвисших спортивках, со свистком на веревочке и старательно подтянутым брюшком заставит всех до единого повторять за ним дурацкие упражнения, да еще ухитрится наблюдать за их исполнением и грозить штрафными санкциями…

Но в семь утра солнце, кажется, не настроено еще «брызнуть ярче», и уж тем более нам неохота за кем-то поспевать и куда-то бодро шагать. Разве что «не задерживать» — это пожалуйста. Идите куда хотите, а мы отсидимся благополучно в туалете…

Вот лентяи, правда?..

Ну, что еще… Обязательно в Пионерском Лагере возникала неподконтрольная эпидемия какого-нибудь увлечения. Как правило, оно было связано с местной спецификой. Например, в нашем лагере склон горы имел выходы сланца — скальной породы, которая легко разделяется на пластинки разной толщины и размера. И вот кто-то придумал выискивать подходящие пластинки и, используя асфальт и углы бордюров как наждак, вытачивать всевозможные фигуры. Девчонки главным образом вытачивали сердечки, ну а мы… ну а мы, понятное дело, этой «дурью» не маялись…

Как-то на территории другого лагеря (я потом побывал еще в нескольких) обнаружились залежи глины. И вот все пацаны, как по команде, стали лепить из этой глины маленькие черепа. Вожатые просто выли белугами, не зная, что с нами делать, потому что занять нас чем-нибудь «плановым» уже не представлялось возможным.

Состязались в нескольких направлениях. Первым делом череп надо было вылепить похожим на оригинал, а это, согласитесь, непросто, потом, глина ведь не обжигалась, и каждый искал свой секрет, чтобы изделие не развалилось позорно в самый неподходящий, ответственный момент. А этот момент наступал по прошествии нескольких дней, когда черепок высыхал, и если не трескался, то каменел и был готов к окончательной обработке. Тогда каждый брался за зубную щетку и ее пластмассовой (а лучше стеклянной) ручкой полировал изделие до благородного, «воскового» потемнения и блеска.

В третьем лагере кто-то придумал сделать трафарет фирмы «Adidas», а поскольку я немного рисовал, то с этой просьбой обратились ко мне. Друзья не учли только моих сложных отношений с английским языком… И скоро фирменный трехлистник с надписью «abibas» — АБИБАС! — красовался повсюду: на майках, полотенцах, подушках и простынях, так что в конечном итоге вышел даже небольшой скандалец…

Но если описывать все перипетии пионерской лагерной жизни, не хватит и суток, а я совсем не для этого начал этот рассказ и именно вообще не для этого, даже настолько не для этого, что ни в какие ворота советской действительности не лезет то, о чем я собрался поведать…

Даже не знаю, с чего начать…

Ну, в общем, так. Вечерами нам показывали кино, а потом иногда минут на сорок на «нижней» площадке у моря устраивали танцы. Словом, обычный набор детско-юношеских культмассовых мероприятий.

И вот в один такой вечер закончилось кино — не помню уже какое, — и мы высыпали все на площадку. Стемнело, зажгли фонари, заиграла музыка — в общем, романтика и полное пионерское счастье. «Алые паруса», да и только.

Но вот в чем дело — слушать-то музыку я любил, а танцевать — увольте! Как-то я не понимал смысла нелепых, как мне казалось, движений и, может быть, от этого танцевать стыдился категорически. Но девчонки — этот неугомонный народ, — как только поняли мою неловкость — тут же, кажется, и обрадовались и задались целью научить меня танцевать, то есть — окончательно ввергнуть в бездну смущения, потому что танцевать я ни в коем случае не собирался. Словом, пришлось удрать.

Но удрал я не слишком далеко. Так — прошелся немного по набережной и спустился по ступеням к морю.

Но как же все здесь было иначе! Музыка доносилась уже отдаленно, зато увлек, поглотил внимание равномерный, умиротворяющий плеск волн. Я немного посидел, прислушиваясь, и вдруг остро почувствовал присутствие Иной жизни… Не той, которая есть «способ существования белковых тел», и не жизни природы, стихии, а чего-то, что наполняло эту стихию глубоким человеческим смыслом. Сердце томилось от какой-то неразрешенности. Словно что-то открылось в мире Другое, по-настоящему важное, о чем мне никто не рассказал, но что невозможно было сейчас не заметить, какая-то великая тайна, перед которой нельзя было вот так просто резвиться и делать вид, что ее нет.

Я посидел еще немного и рассеянно побрел в обход танцплощадки к лестнице и дальше — все выше и выше, удаляясь от шума человеческого веселья. Странно, но мне совсем не было грустно, и я не чувствовал ущерба от своего добровольного одиночества. Напротив, чем тише становилось вокруг, тем более отчетливо выступали из тишины приметы той, замеченной мной, Иной жизни.

Вдруг погас свет, по-видимому во всем лагере. Музыка сникла, послышались разочарованные возгласы, и воцарилась блаженнейшая, чуткая тишина. Теперь я услышал, как наперебой, надрывно и нежно выводят в траве свои трели сверчки. Постепенно из темноты стали проявляться силуэты кустов и деревьев, пахнувшие пряным уютным теплом; потом порыв ветра донес с моря резкий и свежий запах водорослей и снова унес куда-то. А в небе внезапно зажглось, рассыпавшись, такое невообразимое, необъятное множество звезд, что сердце зашлось от невиданного восторга… Но не благоденствие первозданной природы, не запахи подействовали на меня так сильно. Нет. Я вдруг с новой, невиданной ясностью почувствовал присутствие той жизни, жизни бесконечно более высокой и чистой, чем все, что я знал до сих пор, но не наивной, легкой, а как будто выстраданной веками, обретенной болью ушедших, но не исчезнувших поколений. Это было чувство, похожее на внезапную встречу с Кем-то бесконечно родным, о Ком ты почему-то забыл и другие не напомнили, с Тем, Кого ты давно искал и теперь нашел и ни за что не хочешь больше расстаться. И именно оттого, что я ясно чувствовал реальность этого благодатного и тихого присутствия, но не знал, как это объяснить и назвать, — сердце разрывалось на части. Я хотел остаться в этом мгновении навсегда, уйти в него от непонятной и смутной в своих грядущих опасностях жизни, но маленьким, детским чутьем понимал уже, что хотя все в моей жизни не так, как должно быть, но с этим придется еще долго и горько мириться и маяться… Я замер, с немой безотчетной мольбой обратившись к неведомой, внезапно открывшейся душе Красоте…

Но тут зажегся свет, мгновенно заиграла, взвилась прерванная на полуноте музыка, раздался возглас единодушного ликования и… все было кончено.

Я плакал, не замечая слез, и быстро шел, почти бежал вверх по лестнице, не понимая толком, что со мной происходит. Но как же мне было светло, как чисто и легко на душе!.. И только девчонка, по-детски прихорошившаяся и спешащая из корпуса вниз — к свету, музыке, счастью, — испуганно отшатнулась, встретив меня, и изумленно и расстроенно воскликнула:

— Димка, ты чего?!

* * *

С тех пор прошло много лет, и лишь совсем недавно я узнал, что урочище, в котором располагался наш лагерь, с давних пор называется Сотера. Существует много разных мнений по поводу такого названия: кто говорит, что там было поселение, кто — одноименный монастырь или храм, разрушенный в древности турками… Вряд ли мы когда-нибудь узнаем истину Но ясно только одно: в переводе с греческого слово «Сотер» означает Спаситель…

ПЕРВЫЙ КРЕСТ

Что я тогда знал о Боге… Может быть, больше, чем сейчас, но церковного измерения этого понимания не было… Было пионерское некрещеное детство, в меру беззаботное, в меру скучное, в меру томительное от множества растворенных в воздухе сложных вопросов…

Я не помню, в первый ли это раз я попал в пионерский лагерь… но, во всяком случае, один из первых — это точно. Помню, конечно, и радость солнца, воздуха, света… и восторг купания в море… но помню и «трудовые десанты», обескураживающие порой поставленными задачами. Например, в сосновом лесу на территории лагеря мы должны были собирать шишки в кучу… И утомительно нуднейшие и бессмысленнейшие построения — «линейки» на солнцепеке, когда ребята один за другим хлопались в обморок на глазах у всех и вожатые их заботливо оттаскивали в сторону, но линейка, что называется, «держала удар», стоически, «не моргнув», продолжалась, и звучали какие-то бравурно-бредовые речи…

А еще… была у нас в лагере общая любимица — приблудившаяся собака. Ей было «по барабану», что там надо изображать на плацу, и когда эхо отбивало восторженные выкрики главной пионервожатой (или кто там эти выкрики производил, я уж не помню), любимица наша — Герда принимала это эхо за лай и ответственно подхватывала ко всеобщему удовольствию и, ничуть не стесняясь, выбегала на серый и точно заколдованно-заговоренный пустой четырехугольник раскаленного асфальта, окруженный плотными рядами согнанных и тесно притертых плечом к плечу пионеров. Именно радостно нам было, что она вот так — поперек, и ничего ведь ты с ней не поделаешь — и из пионеров не исключишь, и родителям не пожалуешься… собака, что тут скажешь.