Евгений Поляков - Но кому уподоблю род сей? Страница 14

И уже даже находясь в яме, Ириней, конечно, ни в коей мере не признает своего отношения к словам: «кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» (Мф 13:12), ибо Ириней и себя считает имеющим, и церковь местом, сохраняющим в истинном виде предание от Апостолов. Но, если бы все было так, как хочет представить Ириней, то к чему Иисус говорил: «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам.» (Ин 14:26) ? Ведь, если всему суждено было сохраниться в Церкви, то о чем тогда и напоминать Духу?

Некоторые традиционалисты, правда, утверждают, что Духу Святому в настоящее время уже и впрямь не о чем более напоминать, ибо обо всем Он уже напомнил Церкви в день Пятидесятницы, низойдя на Апостолов (Деяи 2:1-4). На такое мнение можно возразить, что роль Утешителя далеко не исчерпана нисхождением Его на Апостолов, и Ему и после дня Пятидесятницы есть о чем напоминать и чему учить, свидетельством чего является хотя бы необходимость напоминания об утерянных тайнах чисел. Кроме того учение о разовом, однократном, действии дара Духа Святаго, Утешителя (или Параклета по-гречески), очень похоже научение Монтана. Монтанисты утверждали, что пришествие обещанного Иисусом Христом Параклета уже в первой половине II века стало фактом, и это-то было сочтено ортодоксальной церковью ересью. Тем более и мы склонны считать утверждение о завершении, окончании действия Утешителя, Параклета, Духа Святаго, сомнительным.

Но дабы не уклоняться от главной темы, вернемся к Иринею. Об отношении его к Писанию свидетельствует могущий показаться незначительным факт. Несмотря на то, что сам же Ириней учит о необходимости принять либо все Евангелие от Луки, либо отказаться от всего, он, защищая Луку от сомнений и превратных толкований, при перечислении в качестве доказательств истинности писанного Лукой обращает внимание на многие мельчайшие особенности сего Евангелия вплоть до рассказа об исцелении женщины, страдавшей восемнадцать лет и исцеленной Иисусом в субботу (Лк 13:10-17). Однако при всем том Ириней полностью игнорирует такие бриллианты учения, как дошедшие до нас лишь благодаря Луке притчи о блудном сыне и о неверном управителе. Но это, впрочем, неудивительно, памятуя отношение Иринея к притче.

Что же скажем? — Конечно, ссылаться можно лишь на то, что разумеешь и можешь истолковать без страха быть обличенным во лжи! В этом Ириней неоригинален. Вопиющим здесь оказывается то, что ко всему Ириней прибавляет: «Лука, который всегда проповедывал вместе с Павлом... и им уполномочен передать нам Евангелие, — не научен от него ничему другому (?]... А что Павел просто, что знал. тому и учил не только бывших с ним, но и всех слушавших, это он сам показывает.» (111.14:1). Трудно сказать, что под этим подразумевает Ириней, смотря и не видя действительных слов Павла: «Мудрость мы проповедуем между совершенными... проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную.» {1 Кор 2:6,7). Ну да Бог с ним, с Иринеем...

Итак, единственное возражение как рассказанному нами, так и многому из последующего заключается в том, что сие не соответствует церковному преданию. Однако, что есть церковное предание, если не плод творчества человеков, по крайней мере отчасти? Пусть даже эти человеки и причислены другими человеками к лику святых, а сии другие считают себя принадлежащими к церкви, ими же самими названной непогрешимой.

Приведем в этой связи слова Гете, которые весьма точно определяют место творцов предания в религиозном развитии человечества: «Без авторитета человек не может существовать, и однако же, он приносит с собою столь же много заблуждения, сколько и истинного; он увековечивает в отдельных личностях то. что должно миновать как частность, отклоняет и пропускает мимо то, что должно быть закреплено, и является главной причиной, почему человечество не может сдвинуться с места.»

Ведь именно человеки, почитаемые авторитетами, отмели тайное учение Иисуса, отменили, в лучшем случае, большинством голосов на вселенском соборе — способом, быть может, и демократичным, но далеко не всегда достойным подражания, — вспомните, ведь и об Иисусе большинство кричало: «Распни, распни Его!» (Лк 23:21; Им Ц):6).«И превозмог крик их.» (Лк 23:23). Мы говорим «в лучшем случае», ибо церковная история и жития святых указывают и на элементарное рукоприкладство , имевшее место на соборах духовенства при расхождении мнений сторон по вопросам догматики, и даже самые сдержанные апологеты вынуждены говорить о «насильственных формах», а проще — об элементарных драках при решении догматических споров, что, согласитесь, есть гораздо менее, нежели голосование, демократичный способ отстаивания своих взглядов. А если уж во время потасовки не приходится говорить о демократичности, то вывод о том, что хотя бы одним из отцов, применяющим насилие к другому для отстаивания правоты учения любви и мира, водил Дух Святый, заставил бы нас отложить все попытки повлиять на такого оппонента, ибо это уже клинический и абсолютно безнадежный случай непонимания учения Христова.

Мы же в своих попытках доказать справедливость вышеизложенной позиции в понимании того, что стоит за словами Писания, призовем читателя помнить о словах Апостола: «надлежит быть и [ересям] {разномыслиям} между вами, дабы открылись между вами искусные.» (1 Кор 11:19). А отбросить какое-либо мнение, к тому же подкрепленное Писанием, только потому, что оно не соответствует церковному преданию, есть способ чрезмерно про стой, чтобы говорить об искусности. Имея в виду до такой степени широко понимаемое разномыслие, которое может допустить даже и ереси, мы можем согласиться с тем, чтобы читатель назвал и наше учение ересью, ибо это все-таки лучше, нежели если ложь он будет называть истиной. Другое дело, что кое-кто не столько боится разномыслии, сколько боится прослыть безыскусным, нерассудительным, невеждой. Дабы избежать позора, проще, конечно же, назваться простым.

Берясь за изложение вопроса настоящей главы, мы меньше всего хотели превратить ее в историческое исследование корней христианства с многочисленными ссылками на разного рода авторов, часто малоавторитетных в глазах убежденного верующего. Однако крайне трудно объяснить причины исчезновения тайной части христианского учения, совсем не обращаясь к историческим источникам и не упомянув ни одной даты.

Нами было уже многократно подчеркнуто, что Иисусово тайное учение не должно было дойти до всех, до внешних, но было уделом лишь избранных, посвященных. Сей подход обусловливал то, что оно не могло, не должно было излагаться в письменной форме, ибо тогда увеличивалась опасность попадания учения в недостойные руки. Блестящей иллюстрацией сказанного является фрагмент Апокалипсиса: «Когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать; но услышал голос с неба, говоривший мне: скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего.» (Отк 10:4). Для Иоанна Богослова вообще характерна краткость и емкость в писании, и по этой причине самые краткие в Новом Завете послания принадлежат именно ему. Его любимая формулировка: «Многое имею писать вам, но не хочу на бумаге чернилами, а надеюсь придти к вам и говорить устами к устам...» (2 Ин 12; 3 Ин 13,14 см. тж. Ин 21:25). Даже Павел, с которым мало кто может сравниться в изъяснении смысла Христова учения, не писал обо всем, примером чего является его повествование о том, как он был восхищен до третьего неба, и «слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать.» (2 Кор 12:4).

И тем не менее, тайные писания все же существовали. Тут мы можем сослаться на фрагмент письма упоминавшегося нами Климента Александрийского, в котором говорится о существовании некоего тайного евангелия, написанного, якобы, самим Марком для избранных.

Но комментария требует и проблема евангелий, предназначенных ко всеобщему чтению. Дело в том, что первые христиане вообще мало думали о записи, об увековечении учения Христова. Главным для них было проповедывать новое учение, готовясь ко второму пришествию Христа. Лишь позже христиане вынуждены были перевести евангельские повествования в письменную форму. И надо отметить, что на ранних этапах существовали на равноправной основе множество евангелий, и понятия канонического богословия не существовало. Принятие канона и выбраковка определенных писаний, благовествующих о Христе Иисусе, было ускорено признанием христианства Римским императором Константином (307-337), потребовавшим для этого предоставления ему копий священных книг. Уже одно только то, что в целях скорейшей легализации церкви требовалось быстро решить вопрос о подлинности многих, находившихся в употреблении текстов, может породить серьезные подозрения в том, что нечто существенное могло оказаться упущенным. Но даже если бы на взвешивание да на обсуждение всего и было бы сколь угодно времени, разве все могло быть доверено в руки внешних? Разве можно было предоставить язычнику Константину, к примеру, тайное евангелие Марка, которое в руках-то держать мог далеко не каждый христианин.