Анна Ильинская - Страницы жизни шамординской схимоахини Серафимы Страница 14

Только о. Петр все время косился на окошко, не идет ли кто из сельсовета. Отслуживши, разошлись, порешив опечатывать завтра.

Утром пришел ссыльный обновленец о. Владимир из города Владимира, как бы комендант над опальным духовенством района:

— Как хоронить будете, по — язычески?

— По — монашески, — коротко ответила Ирина.

— Надо бы в церкви отпеть.

— Он обновленческую не посещал.

— Уже отпетый, — ляпнул о. Петр.

— Когда успели? — насторожился о. Владимир. — На кладбище хоронить не дам, в церковь несите.

— Я в Пинеге была, — нашлась Ирина, — телеграмму в Москву послала, его там заочно отпели, — и предъявила квитанцию.

Стали собираться отцы, в том числе и не отпевавшие. Пришел архимандрит Донат из Донского монастыря, казначей и игумен оттуда же. Пришел о. Парфений (Крутиков), тоже оптинский. Приоткрыл наглазник, заглянул в лицо покойному:

— Сейчас засмеется… — Но отслужить литию отказался: —Он обидится, дома помолюсь…

О. Никон не был с ним в молитвенном общении, поэтому тот и не отпевал. Дело в том, что о. Парфений был «тихоновец», а о. Никон «сергианец» — в то время среди духовенства было такое разделение. Он не запрещал своим духовным детям ходить к обновленцам, но сам не ходил, хотя обновленческий храм был в трех километрах. О. Петр тоже боялся стать обновленцем рядом с о. Никоном, потому что тот поминал митрополита Сергия (Страгородского).

С вопросом, как относиться к митрополиту Сергию, к о. Никону обратилась Шамординская монахиня Анна, которая жила в Москве по благословению старца Нектария. О. Никон ей написал: «Чадо мое, мать Анна. Благословляю тебя ходить в церковь, куда ходил и я. Не смущайся тем, что там поминают митрополита Сергия. Хоть он и много погрешил, но он возглавляет единую Православную Церковь».

Интересно, что после ссылки о. Парфений (Крутиков) сам стал служить у обновленцев. Именно ему за несколько дней до смерти о. Никона приснился сон: будто о. Никон вместе с о. Кириллом с чемоданами идут куда‑то. «А меня возьмете?» — спросил о. Парфений. «Ты как хочешь, а Кирилла я не оставлю», — ответил Батюшка, и они пошли дальше…

Облачили Батюшку: новый подрясник одели, полумантию, скуфью вместо камилавки, епитрахиль из белого полотенца. Ее сделал сам о. Никон: выдернул нитки, обметал, и получились кресты. Поручи также были белые, холщовые. В руки вложили свечу и кипарисовый крест, на шее был большой медный крест, которым его благословила мать при поступлении в скит и который он всю жизнь носил вместе с нательным.

О. Парфений предложил везти гроб с телом по реке Пинеге, а потом пешком, но Ирина отказалась — а вдруг гроб упадет в воду. Из колхоза пригнали сани, впрягли лошадей, помолились, и в путь. Сначала гроб несли на руках; через деревню, где глубокий песок, перевезли на санях. О. Петр вел лошадь под уздцы, Ирина поддерживала гроб. За околицей опять взяли гроб на полотенца и вшестером понесли по лугам.

Лицо Батюшки было закрыто наглазником, и Ирина плакала, что никогда больше не увидит его. Вдруг поднялся ветер, рванул — и откинул наглазник на траву. «Подними и накрой», — сказали Ирине отцы. Она подхватила и, прежде чем набросить на лицо, быстро взглянула на дорогого Батюшку, как бы желая запомнить навеки. Сразу успокоилась, умиротворилась: никаких изменений в лице, лежит как будто спит, только на губах играет странная улыбка, исполненная такого счастья, что неловко смотреть. Она ласковым движением накрыла дорогой лик, чтобы отныне видеть его только во сне…

Гроб несли низко над лугом — он плывет по цветам, пригибая цветущие головки.

— И трава Батюшке кланяется, — говорили отцы.

Запыхавшись, прибежал о. Паисий, припал ко гробу, каясь, что опоздал. И дали последнее целование, и крест — накрест землей посыпали, и о. Донат предал его земле [17]. На могиле водрузили сосновый крест с голубцом, как принято на севере. Ссыльная монахиня Ольга из Пинеги сделала надпись химическим карандашом: «Оптинский иеромонах Никон». День был ясный, солнечный. Вдруг откуда ни возьмись набежала тучка, пролилась серебряным дождичком — сама природа оплакала Батюшку.

Потом состоялась поминальная трапеза. Ирина наготовила полный стол из привезенных ею продуктов. Особенно удались ей пироги с грибами и рисом, которые очень любил о. Никон. На Петров день двинулась домой.

И вот на 9–й день, в Архангельске, снится ей сон, будто пришла она в церковь Воскресения и видит: о. Никон в алтаре совершает проскомидию. Утром, волнуясь, спросила у хозяйки, есть ли в городе Воскресенский храм? Оказалось, есть. Поспешила к обедне — интерьер в точности тот же, что был во сне.

На 40–й день опять видела дорогого Батюшку, уже в Москве. Снится ей, будто спускается куда-то вниз, как в пещеры киевские, а там гробы в три ряда. Она знает, что первый от алтаря — батюшкин, а она вроде бы проститься пришла. Входит старенький священник с кадилом, похожий на Николая Угодника. Ириша падает на колени, целует его руку и неожиданно видит хартию, какую покойникам вкладывают, с золотыми буквами, и успевает захватить несколько слов: «Мое житие суть на небеси». Отслужив сороковины, она отдала наперсный крест о. Никона о. Пимену, будущему Патриарху, благословившему ее поехать на север.

Потом о. Никон долго не приходил, чтобы явиться через полгода. Видит Ирина какую‑то церковь, аналой, на аналое, как в старину, горит лучина, рядом чернильница, гусиное перо и книга в полтетради. Боком к алтарю сидит батюшка Никон, а напротив незнакомая монахиня. «Возьмите на исповедь», — просит Ирина. «Я больше не исповедую, большевики запретили», — сказал о. Никон и обернулся к монахине: «Запиши ее и Настю», и та занесла их имена в книгу…

СКАЗАНИЕ ОБ ОТЦЕ НИКОНЕ

Вот они — отошедшие братьяВ чуть заметном сквозном венце.Изорвалось в дороге платье,Нн кровннкн в усталом лице.По дорогам‑то, но дорогам,По острогам‑то, но острогамСколько выхожено путей!Помолитесь же ради БогаО душе смятенной моей!Вот одни — рыжевато — русый,Поглядел, покачал головой.Умирал он с молитвой Иисусовой,Догорая свечой восковой.Без друзей тосковал он в изгнанииИ остатками гаснущих сил,В умилении и покаянииИмя Оптиной часто твердил.Широка, прозрачна Пинега,Широки заливные луга.А пески‑то белее снега,А мягки — утонет нога.Жарким летом, по травам длинным,По сыпучим речным пескамНа полозьях везли домовину,Был усопший легок и прям.А за гробом плелась Ириша.Послужила отцу онаВсех послушней, нежней и тише,И до смерти была верна.И при ней‑то, в смертном томлении,Приподнялся больной и сказал:«Вот какое к нам посещение!Дай же стул!» — и лицом просиял.«Это старец Макарий, родная!Он пришел исповедать меня».И горела заря, не сгорая,Купиной золотого огня.И незримая длилась беседа,А Ириша не смела прервать.Или бред? Но ведь не было бреда.Или сон? Не ложился он спать.А когда духовник сокровенныйОтошел в предрассветную синь, —Лик спокойный, счастливый, блаженныйЧуть желтел среди белых простынь.

Немножко придя в себя, через месяц, Ирина подробно записала все случившееся в далекой северной Пинеге, озаглавив свои записи: «Воспоминания о последних днях жизни и смерти моего духовного отца и руководителя». 1931 г., 13 августа. «Вечная тебе память, дорогой отец и благодетель души моей! Глубока рана, нанесенная моему сердцу кончиною твоею! Рана так глубока, что малейшее прикосновение к ней производит болезненное ощущение» — так кончаются эти воспоминания, но не кончается жизнь инокини Ирины, она не прошла еще и половины отмеренного ей пути…

Начало работы Оптиной пустыни по составлению жития о. Никона совпало со столетием со дня его рожденья (1888–1988), что само по себе не случайно. На поиски могилы о. Никона выехали иеромонах о. Феофилакт, послушник Евгений к зав. церковно — историческим кабинетом Свято Данилова монастыря Г. М. Зеленская. Будучи в Москве, оптинские иноки заехали к духовному сыну о. Никона, о. Василию (Евдокимову) расспросить, что он знает о месте захоронения о. Никона. О. Василий сказал, что в тех местах было укрупнение, возможно, кладбище и не сохранилось. Одновременно он благословил на перенос мощей о. Нектария в Оптину пустынь. «Осторожно копайте, может быть, найдете», — сказал о. Василий, Дело в том, что когда в 30–х годах могилу старца Нектария раскопали хулиганы и духовные дети совершили перезахоронение, Н. Павлович намеренно распустила слух, что они похоронили его где‑то в поле, а могилу оставили для поминовения.