Дмитрий Володихин - Петр и Феврония: Совершенные супруги Страница 14

Остается подвести итоги.

Невозможно с твердой уверенностью сказать, кто из исторических правителей Мурома является прообразом князя Петра. Можно лишь расположить версии в порядке убывания степени их правдоподобности[60].

Наиболее вероятная гипотеза, думается, — та, что связывает Петра Муромского с князем Давыдом Юрьевичем. Как минимум черты этого правителя, чья деятельность отражает великие повороты в судьбе Северо-Восточной Руси, поступки его, какая-то память о столь значительной фигуре в самом Муроме могли повлиять на образ, нарисованный книжником XVI века. Муром знал в своей истории только двух по-настоящему значительных персон: святого Глеба Муромского и Давыда Юрьевича. Даже если Петр Муромский правил в иное время, на историю его жизни могли наложиться факты, взятые из судьбы Давыда Юрьевича, — просто из-за политической значительности последнего[61].

На втором месте — версия, указывающая на последний период существования независимого Муромского княжества, то есть XIV век, особенно же на середину — вторую половину столетия. В этом случае Петр Муромский ассоциируется с братом князя Василия из родословия Овцыных. У этой версии есть дополнительное достоинство. Сразу после того, как Муром оказался присоединен к владениям великого князя Московского, сама Москва, с ее развитой книжной культурой, легче могла воспринять в качестве муромского духовного наследия историю, которая случилась относительно недавно и еще свежа в умах. А восприняв ее при Василии I, присоединившем славный град Муром, московские книжники на протяжении полутора веков без тени сомнения передавали сюжет о Петре и Февронии. Вплоть до времен, когда на его основе возникла «Повесть…».

Наконец, третьей по степени обоснованности следует признать гипотезу, связывающую Петра Муромского с князем Ростиславом Ярославичем. И в данном случае приходится сделать ту же оговорку: если Ростислав Ярославич и не является князем Петром, то какие-то мотивы из его биографии 400 лет спустя могли быть привязаны московским книжником к житию святого.

Но помимо перечисленных трех вариантов надо учитывать еще одну гипотезу: у князя Петра нет одного, твердо определенного прототипа. Автор «Повести…» пусть и хорошо знал историю Муромского княжества, но, видимо, не смог со всей твердостью разобраться, когда и при каких обстоятельствах правил Муромом князь-змееборец. Весьма вероятно, что под пером его слились воедино народные воспоминания, летописные известия и церковные легенды о нескольких выдающихся личностях Муромского княжеского дома. Житие того самого Петра, чьи мощи покоятся ныне в Муроме, могло обрасти эпизодами из судеб иных князей, правивших до или после него.

У кого-то может возникнуть вопрос: а не почитаем ли мы литературных героев, под историей которых вообще нет никакой фактической почвы? Это, безусловно, не так.

Прежде всего, у мощей святых Петра и Февронии древняя история. Муром на протяжении веков хранил их задолго до того, как церковный книжник написал «Повесть» о святой чете. Невозможно представить, чтобы наше духовенство времен Святой Руси с таким усердием берегло память каких-нибудь случайных людей. Напротив, лишь истинная святость могла породить столь прочное, столь верное поклонение муромчан. У гробницы святых Петра и Февронии не раз случались чудеса, а российские государи, время от времени приезжавшие в Муром, горячо молились у гроба чудотворцев.

Церковь с полным знанием дела одобрила акт канонизации.

Иными словами, тут нет места для сомнений и разночтений: святые Петр и Феврония — исторические личности. Их жизнь — факт.

Другое дело, что мы, к сожалению, имеем слишком мало сведений о них, а потому не можем точно сказать, когда именно они жили.

И в связи с этим хотелось бы призвать к одной древней христианской добродетели: трезвению. Хотелось бы знать о Петре и Февронии больше, чем мы сейчас знаем. Но неправильно, обсуждая судьбы святых, с категоричностью выдавать за твердое знание то, в чем должной твердости пока нет, выдавать мнение за истину. Тут нужна большая осторожность.

С течением времени, возможно, новые источники дадут ответ на вопрос, когда именно жила святая чета. А пока надо набраться терпения и смирения.

Глава 4

СВЯТОЙ ПЕТР — «ПРАВЕДНЫЙ ВОИН»

Представления о святости претерпевали значительную эволюцию в Древней Руси. В домонгольский период особо почитались благоверные князья: Борис и Глеб, Владимир и Ольга. В XIV — первой половине XVI столетия происходит радикальная перемена в обществе: люди во множестве уходят в леса на аскетический подвиг. Особо почитаются в это время преподобные (святые монахи) Сергий Радонежский, Сергий и Герман Валаамские, Зосима и Савватий Соловецкие, Нил Сорский… В середине XVI–XVII веке происходит новая перемена: особой популярностью пользуются юродивые — пожалуй, самый сложный для понимания и малоизученный вид святости[62].

Если в свете этой эволюции взглянуть на «Повесть…», то станет заметным соединение образов святости, относящихся к разным периодам.

Петр и Феврония — князья, в конце жизни принявшие постриг и почитавшиеся как преподобные. Кроме того, в народной легенде села Ласкова, где родилась Феврония, остались воспоминания о ней как о Божьей «дурочке», то есть блаженной[63]. Такие наложения не случайны; со времени жизни святых до момента создания «Повести…» прошли века. На воспоминания о святых своего рода «культурными слоями» наложилось отношение к ним народа и ученых «книжников».

Тем важнее вычленить главнейшие черты святости Петра и Февронии, а именно те, над которыми книжник XVI века мог «поработать», которые мог «отшлифовать», но только не ввести их как часть «литературного этикета». Подобные черты святости задают сюжет; изъятие их неотвратимо приводит к разрушению сюжета, в то время как изъятие второстепенных, наносных деталей нимало ему не вредит.

Определив преобладающие элементы святости, можно отыскать смысловое ядро «Повести…», увидеть изначальные образы Петра и Февронии в ореоле «шифра», введенного ее автором.

Итак, одним из важнейших сюжетообразующих эпизодов «Повести…» является змееборчество. С первых строк перед читателем предстает змей: «Се убо в Русийстей земли град, нарицаемый Муром. В нем же бе самодержавствуяй благоверный князь, яко поведаху, именем Павел. Искони же ненавидяй добра роду человеческому, диявол всели неприязненнаго летящаго змия к жене князя того на блуд»[64]. От Павла жена принимает совет выведать у змея тайну его смерти, тот открывает: «Смерть моя есть от Петрова плеча, от Агрикова же меча!»[65] В этот момент в «Повести…» появляется князь Петр и, ни минуты не сомневаясь, решает убить змея. Обретя меч в алтаре, он побивает чудовище, но от ядовитой крови покрывается струпами. Вот вкратце фабула змееборческого сюжета «Повести…».

Для удобства разделим его на три части: змееборческий мотив, мотив обретения меча и «острупления», — а затем рассмотрим все три в подробностях.

В советской историографии «Повести…» образ змея трактовался в основном как фольклорный. Да и в постсоветской литературе фольклорная трактовка образа встречается нередко.

Вот хороший пример — работа современного исследователя М. В. Кривошеева. Змей под его пером предстает в роли мифического предка княжеского рода. Чудовище «…весьма мало напоминает дракона переводной агиографической литературы»[66], становясь «просто любовником», так как по древним преданиям змей — тотемное животное русских князей — дает им силу (мотив, встречающийся также и в европейском эпосе). По мнению М. В. Кривошеева, жена князя Павла вступает в связь со змеем для того, чтобы принести здоровое, крепкое потомство, наследника. Следуя подобной логике, исследователь утверждает, что князь Петр своим поступком «нарушает мифологическую схему благополучия княжеской семьи»[67], а через некоторое время и сам становится наследником княжеской власти и принимает ее, что вполне укладывается в предложенную модель.

На наш взгляд, если подобные сюжеты и верования и могли иметь место в народном творчестве, в народном сознании, то образованный московский книжник-иерей ни при каких обстоятельствах не стал бы сознательно вводить подобные смыслы в повесть о святых.

Образ змея очень часто используется в канонической христианской литературе как аллегория дьявола. В самом начале библейской истории мы встречаем змея, к тому же искушающего жену, — речь идет об истории грехопадении Адама и Евы, где змей является воплощением дьявола (Быт 3: 1–6). В Новом Завете сюжет трансформируется, однако в нем еще можно найти отголоски первого: «И явися ино знамение на небеси: и се, змий велик чермен, имея глав седмь и роговъ десять, и на главах его седмь венец: и хобот его отторже третию часть звездъ небесных и положи я в землю [поверже я на землю]. И змий стояше пред женою хотящею родити, да, егда родит, снесть чадо ея. И роди сына мужеска, иже имать упасти вся языки жезлом железным: и восхищено бысть чадо ея к Богу и престолу его. А жена бежа в пустыню, идеже име место уготовано от Бога, да тамо питается дний тысящу двесте шестьдесят. И бысть брань на небеси: Михаил и ангели его брань сотвориша со змием, и змий брася и аггели его, и не возмогоша, и места не обретеся им к тому на небеси. И вложен [поверженъ] бысть змий великий, змий древний, нарицаемый диавол и сатана, льстяй вселенную всю, и вложен [поверженъ] бысть на землю, и аггели его с ним низвержени быша» (Откр. 12:3–9).