Валентин Свенцицкий - Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам кавказских гор Страница 16

Я недоумеваю.

— То есть, как куда? К о. Сергию…

— По пути… немного свернуть… келья о. Вениамина…

— Тогда, конечно, зайдем к о. Вениамину.

— Как вам лучше, — говорит о. Иван и почему-то зорко смотрит на меня.

— Я очень хотел бы зайти к вам, о. Вениамин, можно?

— Господи, да конечно… я же так рад буду.

— А по-моему, — неожиданно говорит о. Иван, — лучше сначала идти к о. Сергию. Там отдохнете. Там будете жить. А к о. Вениамину, погулять, можно всегда сходить.

— Нет, нет, — решительно говорю я, — непременно зайдем к о. Вениамину, хоть на минуточку. Как это идти мимо и не зайти! Завтра можно само собой сходить, а сегодня — само собой.

Мы молчим некоторое время. Я случайно взглядываю на о. Вениамина и вижу, что с ним творится что-то странное. Он в каком-то необычайном волнении. Смотрит то на меня, то на о. Ивана. Видимо, что-то хочет сказать и не решается. Поймав мой взгляд, он делает над собой усилие, даже судорога проходит по его лицу, и говорит:

— У меня к вам… просьба… Ради Бога, исполните ее. Ради Бога, прошу…

— Конечно, о. Вениамин. Все, что могу. Все для вас сделаю.

— Ради Бога… это я не от себя говорю… меня просили пустынники. Те, которые не знают вас… Не снимайте их келий и самих их не снимайте…

Меня страшно поразили слова о. Вениамина. И я, неожиданно для самого себя, резко сказал:

— Ваша просьба очень скверная, о. Вениамин. О. Вениамин побледнел и смотрел на меня совершенно растерянно. По движению губ я понял, что он спрашивает:

— Почему?

— Не то скверно, что вы просите не снимать вас, а то почему вы об этом просите. Я вам скажу прямо: я шел к вам с таким чувством, с каким никогда в жизни не обращался ни к одному человеку. Я заурядный, грешный мирянин, и во мне хватило силы поверить вам всем сердцем сразу и безусловно. И чем вы на это отвечаете мне? Ни на чем не основанным подозрением! Ведь вы просите потому, что подозреваете, что я хочу сделать вам зло, что у меня какие-то дурные намерения относительно вас. Что бы вы сказали, если бы я заподозрил вас в желании ограбить, или убить меня? А ведь вы делаете именно это самое. Разве донос и предательство лучше? Разве лучше, если я являюсь к вам под видом друга, а сам хочу причинить вам зло? И какие, какие у вас основания думать что-нибудь подобное!

О. Вениамин решительно не ожидал такого действия своих слов, да и сам я не ожидал, что меня так больно заденет все это.

— И зачем вы прикрываетесь, что вы говорите не от своего имени, когда я чувствую, что и вы тоже подозреваете меня в каких-то дурных целях… Если я пришел к вам по своей душевной потребности, и, если, увидав хорошее, захочу рассказать другим, как живут и спасаются люди, — в этом не будет ничего дурного. Очевидно, вы боитесь чего-то неопределенного, но злого от меня. Недаром о. Константин ушел из своей кельи, зная, что я иду сюда в гости, а другой пустынник почти бегом пробежал мимо нас! После вашей просьбы мне остается одно — повернуться и идти домой…

— Меня просили сказать… Мне очень тяжело было самому… о. Константин смутил меня. Вчера я душой поверил вам. А он сегодня встретился и смутил меня… Я не хотел обидеть… Простите… Грубый я, простите меня…

Я уже чувствовал, что наговорил много лишнего, что, тут простое недоразумение. Было стыдно смотреть в жалкое, расстроенное лицо о. Вениамина. Я готов был сам просить у него прощения. Так все это вышло скверно и из-за таких пустяков.

— Пойдемте, пойдемте скорей, — сказал я. И о. Иван и о. Вениамин быстро встали, и мы молча пошли дальше. Только о. Иван спросил:

— Куда?

— Зайдем к отцу Вениамину, — ответил я.

Теперь я шел впереди. Сзади меня глухо стучали громадные сапоги о. Вениамина. И я, не оборачиваясь, чувствовал, какой он идет убитый, печальный, и от того, что такой большой и неуклюжий, — еще более жалкий.

Мне хотелось сказать ему что-нибудь самое хорошее и ласковое, и я ничего не мог придумать. Я ждал, что он сам скажет что-нибудь, но он молчал. Молчал и о. Иван. Дорога шла не очень круто, но тропа была узкая! и идти приходилось друг за дружкой. И почему-то казалось, что как только выйдем мы на широкое место, где можно стать рядом, — так сейчас же все окончательно объяснится и пройдет.

Широкого места не было. Лес стоял и с той и с другой стороны высокий, недвижный, увешанный бледными странными нитями мха.

Но вот впереди мелькнула яркая зелень… Еще несколько поворотов, и сквозь бронзовые стволы пихты показалась поляна, а с самого края, на опушке, маленькая келья…

— Это ваша келья, о. Вениамин? — спрашиваю я. О. Иван отвечает сзади:

— Нет, о. Вениамина дальше. Это о. Моисея, — его нет сейчас здесь.

Выходим на поляну. Я останавливаюсь и оборачиваюсь к о. Вениамину. Хочу сказать ему хоть что-нибудь, только чтобы прервать молчание.

Но я не успел выговорить слова, как произошло нечто совершенно неожиданное.

О. Вениамин упал на колени и поклонился мне до земли.

— Простите… Простите, ради Господа!..

Я бросился к нему.

О. Вениамин стоял, опустив беспомощно руки, с серым горбом на спине, заплаканный и растроганный…

И сейчас, вспоминая эту сцену, я не могу освободиться от чувства мучительного стыда за дурацкую нотацию, которую я прочел о. Вениамину, вызвавшую теперь этот земной поклон.

Не помня себя, стал я поднимать о. Вениамина.

Мы целовались с ним. И он говорил:

— Слава Тебе Господи… Слава Тебе Господи!

Пошли дальше. Опять молча. Но теперь было так легко, так радостно — и кругом точно изменилось все. Незаметно дошли мы до кельи о. Вениамина.

Келья такая же, как и у других пустынников: небольшая избушка с террасой и огородом на открытой поляне. О. Вениамин торопливо сбрасывает мешок, мы с о. Иваном входим на крыльцо и, прежде чем войти в келью, читаем молитву.

Внутри кельи все так же, как и у о. Никифора. В передней «комнатке» койка, в задней аналой и иконы.

О. Вениамин растроганный, ласковый, но все такой, же неуклюжий, кланяется и рукой показывает, чтобы я прошел во вторую «комнатку», где аналой.

Вхожу.

Рис. Крест о. Вениамина

— В память вашего посещения, — говорит он, — возьмите на память вот этот крест. Собственной работы. Я для себя его сделал.

Он берет с аналоя крест и подает мне. Крест из пальмового дерева. На нем вырезано изображение распятия, а на концах Божия Матерь и апостолы. Работа необыкновенно тонкая, и в корявых, загорелых громадных руках о. Вениамина белый крест кажется еще тоньше, точно выточенный из слоновой кости.

— Это мое рукоделье, возьмите на память, — снова кланяется о. Вениамин.

В поклонах его есть что-то особенное: застенчивое и трогательное. Он так сгибается, точно хочет казаться меньше, точно ему неловко за свою величину и силу.

Я беру крест.

— Спасибо, о. Вениамин. Большое вам спасибо.

— А вот еще мое рукоделие. Отдайте кому-нибудь из своих знакомых.

И он достает из-под аналоя прекрасно выточенные вилки и столовые ложки.

— Очень много, о. Вениамин. Зачем же столько… Но он не слушает и торопливо завертывает их в бумагу, точно боясь, что я могу отказаться.

О. Вениамин собирается угощать нас чаем. Но о. Иван решительно протестует.

— И ты устал, о. Вениамин, — говорит он, — и нам отдохнуть надо, — нет, теперь уж пойдем до места.

О. Вениамин огорчается немножко, но потом решает, что действительно, так будет лучше. И мы прощаемся.

— Относительно снимания и вообще всего, — говорит он на прощание, — делайте так, как вам нужно… Как хочется, так и делайте.

— Вас уж я не буду снимать, о. Вениамин, чтобы не вводить во искушение. А других сниму.

— Как хотите, так и делайте, — повторяет он, — все, что я говорил, надо забыть.

XIII. О. СЕРГИЙ

О. Сергий живет не один. Он ученик старца о. Исаакия. Келья у них просторная «на двоих». И огород больше, чем у других пустынников. Поляна открытая, с трех сторон окружена вековым пихтовым бором, а с одной стороны, прямо против кельи, открывается вид на снежные вершины.

Подходим. Никого нет. Обошли келью кругом.

— Должно быть, молятся, — сказал о. Иван, и громко произнес:

— Молитвами святых отец наших…

— Аминь! — послышалось из кельи.

Дверь отворилась, и в дверях, не выходя к нам, показался монах. Невысокого роста, смуглый брюнет, с проседью. Очень худой. На босу ногу. В руках четки. Лицо спокойное, серьезное.

Это был о. Исаакий.

— Мы молимся, — сказал он, — проведи их, о. Иван, в ту келью.

И снова затворил дверь.

О. Иван ввел меня в сени. Одна дверь из сеней направо, за ней слышно равномерное церковное чтение. Другая налево, в пустую келью. О. Иван отворил дверь, и мы вошли в очень маленькую комнатку с одной койкой.