Фазлиддин Мухаммадиев - Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже Страница 17

Сеид, наш пастырь по тавафу, что-то сказал водоподавальщику. Видимо, объяснил, что мы являемся почетными гостями дома Аллаха. У того сразу брызнуло бурным фонтаном рвение гостеприимства.

Зажав конец шланга, он направил струю воды прямо на нас. Мои спутники, чуть не обезумев от столь редкого счастья, громко воздавали благодарения господу под этим святым ливнем.

Ваш покорный слуга обеими руками прикрывал от воды пачку сигарет и спички, которые прятал в складках ихрама. Я стремился побыстрее уйти из-под этого душа, но Исрафил крепко держал меня за подол.

Наконец мы вышли наружу и забрали у женщины, похожей на индианку, свои чувяки. Наш казначей дал ей бакшиш — один доллар. Позже я понял, что сотни таких женщин и мужчин в храме Аллаха зарабатывают себе на пропитание и на обратную дорогу домой подобным образом.

С чувяками в руках, перепрыгивая через молитвенные коврики, через спины и головы паломников, мы вошли под высокий бетонный навес, под которым с одной стороны расположена гора Сафа, а с другой — гора Марва. Не будь эти горы священными, их можно было назвать каменными холмиками. Сафа и Марва имеют свою историю и кто не знает ее, тот не поймет, почему тучи полуголых пилигримов бегают взад и вперед между этими двумя горами.

Хазрат Ибрагим халилульллах имел двух жен. Старшая из них — матушка Сара, младшая — Агарь. Матушка Сара, хотя и была прекрасно осведомлена о близости супруга к Аллаху и о его святости, однако никак не могла избавиться от ненависти к своей прекрасной сопернице. Дракон ревности беспрестанно грыз ее душу и матушка Сара каждый вечер устраивала искреннему другу Аллаха все новые и новые сцены. В конце концов она-таки добилась своего, заставив друга Аллаха прогнать вторую жену. Халилульллах, почесав в затылке, отвел матушку Агарь в пустыню между Меккой и Иерусалимом и изрек:

― Ничего не могу поделать, любезная. Иди. Поручаю тебя заботам Аллаха.

Агарь была беременна. После нескольких дней скитаний у нее родился сын. Завернув новорожденного в тряпье, матушка положила его на песок, а сама отправилась на поиски воды. Поднявшись на холм, она посмотрела вокруг, воды не нашла, но услышала, что со стороны другого холма, находящегося неподалеку, несутся возгласы: «Вот вода!», «Здесь вода!» Тогда матушка побежала к тому холму, но воды не было и там, зато тот же самый голос, обещавший воду, послышался теперь с того холма, откуда она только что прибежала.

Матушка побежала обратно, потом вернулась. Священные книги не сообщают, какой хулиган водил за нос роженицу. Но зато известно, что матушка Агарь по семь раз поднялась на оба холма, бегая от одного к другому. Это и были те самые возвышения, именуемые горами Сафа и Марва. Обессилив от тщетной беготни, матушка в отчаянии вернулась к своему младенцу и увидела, что под новорожденным сверкнула влага. Сперва матушка подумала, что ее сынишка в первый раз в жизни описался, но, посмотрев повнимательней, поняла, что из-под новорожденного бьет источник. Оказалось, что ребенок в отсутствие матери своими ножонками раскидывал в стороны песок и выкопал под собой яму, откуда и ударил ключ. Да, та самая светлая вода, от благостных струй которой мы промокли с головы до пят, и есть результат деятельности явившегося на свет хазрата Исмаила.

Наш сеид читал аятал почтения Сафе и Марве. Охрипшими голосами мы вторим ему. Расстояние между обеими горками примерно метров триста. Повторяя маршрут почтенной супруги пророка, мы по семь раз поднимаемся то на одну, то на другую гору. Там, где в свое время матушка шла медленно, мы тоже едва передвигаем ноги, где она изволила бежать, бежим и мы, а где трусила рысцой ― трусим рысцой и мы.

Больных паломников, не могущих ходить, снимают с носилок и пересаживают на двух- или трехколесные коляски, подобные госпитальным, которые подталкивают сзади слуги. Для колясок по каменистым склонам проложены доски, иначе от неровности почвы из больных вытрясли бы душу и богоугодное паломничество стало бы их последним странствием.

Невольно и мысленно повторяю то самое двустишие, одну из строк которого никак не мог припомнить в Хартуме: «Наш праотец отдал райские кущи за два зерна пшеницы; будь я выродком, если не готов продать их за одно зерно ячменя».

― Курбан, что ты бормочешь? — спрашивает Исрафил.

― Читаю аят.

― Вот оно что! А мне послышалось, будто ты не по-арабски…

― У тебя отменный слух. Я читаю на родном языке. Хочешь послушать?

― Давай.

Я повторил двустишие вслух.

― Что это значит?

― Потом переведу.

Мы как раз пустились в галоп, словно кони, и мне было не до перевода.

― Не разговаривай по-урусски! ― гаркнул кто-то мне в затылок.

Это был мулла Махсум Абдуразикджан-ака. Как всегда, у него безостановочно, как у верблюда, двигались губы, и я в сердцах подарил ему кличку Жевака. Его челюсти в постоянном движении. Даже в пути к благословенной Мекке, когда мы ехали в такси, он беспрестанно доставал что-то из своей сумки и жевал.

― По-урусски не разговаривать, — повторил он, видимо, для того, чтобы придать больший вес словам.

Хорошо бы слегка подтянуть ему узду, чтобы он не позволял себе выходить из рамок приличий. К сожалению, спорить и прекословить здесь воспрещено. «В мечети не портят воздух»,― утверждает народная поговорка, а Каабатуллах суть мечеть мечетей. Кроме того, всякий, кто затеет спор и перебранку в процессе хаджжа подвергается штрафу. Да, вот уже двенадцать веков, как в мире ислама после повеления ученого муллы не спрашивают «почему», если, конечно, не хотят распрощаться с жизнью.

Молча проглотил я окрик Махсума-Жеваки.

Первый таваф был завершен. Наш пастырь тут же потребовал мзду за работу. По знаку Кори-ака хаджи Абдухалил выдал ему тридцать долларов. Тот недовольно замотал головой, сказав, что он сеид. Наш казначей прибавил еще несколько долларов. Сеид снова заговорил и на этот раз говорил долго.

Наконец, выторговав еще толику денег, он сунул их в карман и молитвенно возвел руки.

Через другие врата мы вышли на улицу. И здесь было полно бакалейных, ювелирных, галантерейных и прочих лавок. Увидев свободные столики в местной забегаловке, мы уселись. Кори-ака велел подать кока-колу.

Не скажу, что кока-кола плохой напиток. Только чересчур деловые люди, рекламирующие его сверх всякой меры, сделали это название чуть ли не нарицательным и тем самым осквернили напиток, обесславили его.

Мы с Исрафилом выпили по бутылке кока-колы прямо из горлышка. Здесь все так пьют. Тимурджан-кори и Алланазар-кори отказались пить.

― Почему? ― спросил Исрафил.

― Мы пили Замзам! ― с вызовом произнес Алланазар-кори.

Не трудно было понять содержавшийся в этих словах укор. Дескать там, где есть Замзам, правоверный мусульманин должен отречься от всех соблазнов мира.

В душе я злился, что не сумел убедить моих спутников пить Замзам как можно меньше. Даже невооруженным глазом по мутному цвету и не очень приятному запаху можно заключить, что в каждой капле этой святой воды таятся зародыши многих болезней.

…Хозяева постоялого двора сообщили, что нам выделены две комнаты: одна — та самая грязная и зловонная на первом этаже, где мы ужинали, а вторая — на третьем этаже. Наш глава велел, чтоб на третьем этаже устраивались те, кто помоложе, старикам, мол, это не сподручно.

Комната наверху была не лучше, чем нижняя, с той только разницей, что суфы здесь были повыше и не глиняные, а сколоченные из досок. Да и воздух был почище, а с потолка свешивался вентилятор.

Когда мы с Исрафилом пришли, наши братья уже заняли все места на суфах, разобрали подушки и тюфяки. Мы в недоумении остановились, не зная, как быть.

Вскоре нам принесли нечто вроде подушки, одну на двоих, и мы, опустив на нее головы, легли посреди комнаты на старый вытертый палас.

― Чем больше неудобств испытываешь в дни святого хаджжа, тем ты ближе к Аллаху, ― успокаивал меня Исрафил.

Это я и сам знаю, ― подумал я. Даже примерно помню, что говорится в высокочтимом Коране: «Здешняя жизнь — лишь суета сует; тот свет только для богобоязненных…» Я даже помню, что это тридцать второй аят шестой суры. Но все-таки на сердце у меня неспокойно. Предводители войска ислама, покоряя огнем и мечом нашу Среднюю Азию и распространяя истинную веру, днем и ночью твердили народу: «Эй, грешники, знайте, что богатство этого мира не вечно. Будь у вас хоть тысячи садов и цветников, полные амбары сокровищ, все это не стоит чашки животворного шербета из хауза Кавсар».[63]

Однако, возвращаясь на родину, они же, мягко говоря, прихватывали с собой все, что попадалось под руку. Что уж говорить о предводителях, если каждый конный воин араб привозил домой из этих религиозных походов тысяч на тридцать динаров разной добычи…

Все это проносилось у меня в мыслях, а мулле Исрафилу я сказал: